№ ИС 10-11-0844

© Издательство «ДАРЪ», 2005

Предисловие. О чтении

Каждый писатель тревожится о том, как его будут читать. Поймут ли? Увидят ли то, что он хотел показать? Почувствуют ли то, что любило его сердце? И кто будет его читатель? От этого зависит так много… И прежде всего – состоится ли у него желанная, духовная встреча с теми далекими, но близкими, для которых он втайне писал свою книгу?

Дело в том, что далеко не все читающие владеют искусством чтения: глаза бегают по буквам, «из букв вечно выходит какое-нибудь слово» (Гоголь) , и всякое слово что-нибудь да «значит»; слова и их значения связываются друг с другом, и читатель представляет себе что-то – «подержанное», расплывчатое, иногда непонятное, иногда приятно-мимолетное, что быстро уносится в позабытое прошлое… И это называется «чтением». Механизм без духа. Безответственная забава. «Невинное» развлечение. А на самом деле – культура верхоглядства и поток пошлости.

Такого «чтения» ни один писатель себе не желает. Таких «читателей» мы все опасаемся. Ибо настоящее чтение происходит совсем иначе и имеет совсем иной смысл…

Как возникло, как созрело написанное?

Кто-то жил, любил, страдал и наслаждался; наблюдал, думал, желал, надеялся и отчаивался. И захотелось ему поведать нам о чем-то таком, что для всех нас важно, что нам необходимо духовно увидеть, прочувствовать, продумать и усвоить. Значит – что-то значительное о чем-то важном и драгоценном. И вот он начинал отыскивать верные образы, ясно-глубокие мысли и точные слова. Это было нелегко, удавалось не всегда и не сразу. Ответственный писатель вынашивает свою книгу долго: годами, иногда – всю жизнь; не расстается с ней ни днем, ни ночью; отдает ей свои лучшие силы, свои вдохновенные часы; «болеет» ее темой и «исцеляется» писанием. Ищет сразу и правды, и красоты, и «точности» (по слову Пушкина) , и верного стиля, и верного ритма – и все для того, чтобы рассказать, не искажая, видение своего сердца… И наконец произведение готово. Последний просмотр строгим, зорким глазом; последние исправления – и книга отрывается и уходит к читателю, неизвестному, далекому, может быть, легковесно-капризному, может быть, враждебно-придирчивому… Уходит – без него, без автора. Он выключает себя и оставляет читателя со своей книгой «наедине».

И вот мы, читатели, беремся за эту книгу. Перед нами накопление чувств, постижений, идей, образов, волевых разрядов, указаний, призывов, доказательств, целое здание духа, которое дается нам прикровенно, как бы при помощи шифра. Оно скрыто за этими черными мертвыми крючочками, за этими общеизвестными, поблекшими словами, за этими общедоступными образами, за этими отвлеченными понятиями. Жизнь, яркость, силу, смысл, дух должен из-за них добыть сам читатель. Он должен воссоздать в себе созданное автором; и если он не умеет, не хочет и не сделает этого, то за него не сделает этого никто: всуе будет его «чтение», и книга пройдет мимо него. Обычно думают, что чтение доступно всякому грамотному… Но, к сожалению, это совсем не так. Почему?

Потому, что настоящий читатель отдает книге свое свободное внимание, все свои душевные способности и свое умение вызывать в себе ту верную духовную установку, которая необходима для понимания этой книги. Настоящее чтение не сводится к бегству напечатанных слов через сознание – оно требует сосредоточенного внимания и твердого желания верно услышать голос автора. Одного рассудка и пустого воображения для чтения недостаточно. Надо чувствовать сердцем и созерцать из сердца. Надо пережить страсть страстным чувством; надо переживать драму и трагедию живой волей; в нежном лирическом стихотворении надо внять всем вздохам, встрепетать своей нежностью, взглянуть во все глуби и дали; а великая идея может потребовать не более и не менее, как всего человека.

Это означает, что читатель призван верно воспроизвести в себе душевный и духовный акт писателя, зажить этим актом и доверчиво отдаться ему. Только при этом условии состоится желанная встреча между обоими и читателю откроется то важное и значительное, чем болел и над чем трудился писатель. Истинное чтение есть своего рода художественное ясновидение, которое призвано и способно верно и полно воспроизвести духовные видения другого человека, жить в них, наслаждаться ими и обогащаться ими. Искусство чтения побеждает одиночество, разлуку, даль и эпоху. Это есть сила духа – оживлять буквы, раскрывать перспективу образов и смысла за словами, заполнять внутренние «пространства» души, созерцать нематериальное, отождествляться с незнаемыми или даже умершими людьми и вместе с автором художественно и мыслительно постигать сущность богозданного мира.

Читать – значит искать и находить, ибо читатель как бы отыскивает скрытый писателем духовный клад, желая найти его во всей его полноте и присвоить его себе. Это есть творческий процесс, ибо воспроизводить – значит творить. Это есть борьба за духовную встречу; это есть свободное единение с тем, кто впервые приобрел и закопал искомый клад. И тому, кто никогда этого не добивался и не переживал, всегда будет казаться, что от него требуют «невозможного».

Искусство чтения надо приобретать и вырабатывать в себе. Чтение должно быть углублено, оно должно стать творческим и созерцательным. И только тогда нам всем откроется его духовная ценность и его душеобразующая сила. Тогда мы поймем, что следует читать и чего читать не стоит, ибо есть чтение, углубляющее душу человека и строящее его характер, а есть чтение разлагающее и обессиливающее.

По чтению можно узнавать и определять человека. Ибо каждый из нас есть то, что он читает; и каждый человек есть то, как он читает; и все мы становимся незаметно тем, что мы вычитываем из прочтенного, – как бы букетом собранных нами в чтении цветов…

Книга, для которой я пишу это предисловие, выношена в сердце, написана от сердца и говорит о сердечном пении, поэтому ее нельзя понять в бессердечном чтении. Но я верю, что она найдет своих читателей, которые верно поймут ее и увидят, что она написана для русских о России.

Первые лучи

Без любви

(Из письма к сыну)

Итак, ты думаешь, что можно прожить без любви: сильной волей, благой целью, справедливостью и гневной борьбой с вредителями? Ты пишешь мне: «О любви лучше не говорить: ее нет в людях. К любви лучше и не призывать: кто пробудит ее в черствых сердцах?..»

Милый мой! Ты и прав, и не прав. Собери, пожалуйста, свое нетерпеливое терпение и вникни в мою мысль.

Нельзя человеку прожить без любви, потому что она сама в нем просыпается и им овладевает. И это дано нам от Бога и от природы. Нам не дано произвольно распоряжаться в нашем внутреннем мире, удалять одни душевные силы, заменять их другими и насаждать новые, нам не свойственные. Можно воспитывать себя, но нельзя сломать себя и построить заново по своему усмотрению. Посмотри, как протекает жизнь человека. Ребенок применяется к матери – потребностями, ожиданием, надеждой, наслаждением, утешением, успокоением и благодарностью; и когда все это слагается в первую и нежнейшую любовь, то этим определяется его личная судьба. Ребенок ищет своего отца, ждет от него привета, помощи, защиты и водительства, наслаждается его любовью и любит его ответно; он гордится им, подражает ему и чует в себе его кровь. Этот голос крови говорит в нем потом всю жизнь, связывает его с братьями и сестрами и со всем родством. А когда он позднее загорается взрослой любовью к «ней» (или, соответственно, она к «нему»), то задача состоит в том, чтобы превратить это «пробуждение природы» в подлинное «посещение Божие» и принять его как свою судьбу. И не естественно ли ему любить своих детей той любовью, которой он в своих детских мечтаниях ждал от своих родителей?.. Как же обойтись без любви? Чем заменить ее? Чем заполнить страшную пустоту, образующуюся при ее отсутствии? Нельзя главная выбирающая сила в жизни. Жизнь подобна огромному, во все стороны бесконечному потоку, который обрушивается на нас и несет нас с собой. Нельзя жить всем, что он несет; нельзя отдаваться этому крутящемуся хаосу содержаний. Кто попытается это сделать, тот растратит и погубит себя: из него ничего не выйдет, ибо он погибнет во всесмешении. Надо выбирать: отказываться от очень многого ради сравнительно немногого; это немногое надо привлекать, беречь, ценить, копить, растить и совершенствовать. И этим строить свою личность. Выбирающая же сила есть любовь: это она «предпочитает», «приемлет», «прилепляется», ценит, бережет, домогается и блюдет верность. А воля есть лишь орудие любви в этом жизненном делании. Воля без любви пуста, черства, жестка, насильственна и, главное, безразлична к добру и злу. Она быстро превратит жизнь в каторжную дисциплину под командой порочных людей. На свете есть уже целый ряд организаций, построенных на таких началах. Храни нас Господь от них и от их влияния… Нет, нам нельзя без любви: она есть великий дар увидеть лучшее, избрать его и жить им. Это есть необходимая и драгоценная способность сказать «да», принять и начать самоотверженное служение. Как страшна жизнь человека, лишенного этого дара! В какую пустыню, в какую пошлость превращается его жизнь!

Нельзя человеку прожить без любви и потому, что она есть главная творческая сила человека.

Ведь человеческое творчество возникает не в пустоте и протекает не в произвольном комбинировании элементов, как думают теперь многие верхогляды. Нет, творить можно только приняв богозданныи мир, войдя в него, вросши в его чудесный строй и слившись с его таинственными путями и закономерностями. А для этого нужна вся сила любви, весь дар художественного перевоплощения, отпущенный человеку. Человек творит не из пустоты: он творит из уже сотворенного, из сущего, создавая новое в пределах данного ему естества, внешне-материального и внутренно-душевного. Творящий человек должен внять мировой глубине и сам запеть из нее. Он должен научиться созерцать сердцем, видеть любовью, уходить из своей малой личной оболочки в светлые пространства Божии, находить в них Великое – сродное – сопринадлежащее, вчувствоваться в него и создавать новое из древнего и невиданное из предвечного. Так обстоит во всех главных сферах человеческого творчества: во всех искусствах и в науке, в молитве и в правовой жизни, в общении людей и во всей культуре. Культура без любви есть мертвое, обреченное и безнадежное дело. И все великое и гениальное, что было создано человеком, было создано из созерцающего и поющего сердца.

Нельзя человеку прожить без любви, потому что самое главное и драгоценное в его жизни открывается именно сердцу. Только созерцающая любовь открывает нам чужую душу для верного, проникновенного общения, для взаимного понимания, для дружбы, для брака, для воспитания детей. Все это недоступно бессердечным людям. Только созерцающая любовь открывает человеку его родину, т. е. его духовную связь с родным народом, его национальную принадлежность, его душевное и духовное лоно на земле. Иметь родину есть счастье, а иметь ее можно только любовью. Не случайно, что люди ненависти, современные революционеры, оказываются интернационалистами: мертвые в любви, они лишены и родины. Только созерцающая любовь открывает человеку доступ к религиозности и к Богу. Не удивляйся, мой милый, безверию и маловерию западных народов: они приняли от Римской Церкви неверный религиозный акт, начинающийся с воли и завершающийся рассудочной мыслью, и, приняв его, пренебрегли сердцем и утратили его созерцание. Этим был предопределен тот религиозный кризис, который они ныне переживают.

Ты мечтаешь о сильной воле. Это хорошо и необходимо. Но она страшна и разрушительна, если не вырастает из созерцающего сердца. Ты хочешь служить благой цели. Это верно и превосходно. Но как ты увидишь свою цель, если не сердечным созерцанием? Как ты узнаешь ее, если не совестью своего сердца? Как соблюдешь ей верность, если не любовью? Ты хочешь справедливости, и мы все должны ее искать. Но она требует от нас художественной индивидуализации в восприятии людей, а к этому способна только любовь. Гневная борьба с вредителями бывает необходима, и неспособность к ней может сделать человека сентиментальным предателем. Но гнев этот должен быть рожден любовью, он должен быть сам ее воплощением для того, чтобы находить в ней оправдание и меру…

Вот почему я сказал, что ты «и прав, и не прав».

И еще: я понимаю твое предложение «лучше о любви не говорить». Это верно: надо жить ею, а не говорить о ней. Но вот посмотри: в мире раздалась открытая и безумная пропаганда ненависти, в мире поднялось упорное и жестокое гонение на любовь – поход на семью, отрицание родины, подавление веры и религии. Практическая бессердечность одних увенчалась прямой проповедью ненависти у других. Черствость нашла своих апологетов. Злоба стала доктриной. А это означает, что пришел час заговорить о любви и встать на ее защиту.

Да, в людях мало любви. Они исключили ее из своего культурного акта: из науки, из веры, из искусства, из этики, из политики и из воспитания. И вследствие этого современное человечество вступило в духовный кризис, невиданный по своей глубине и по своему размаху. Видя это, понимая это, нам естественно спросить себя: кто же пробудит любовь в черствых сердцах, если она не пробудилась от жизни и слова Христа, Сына Божия? Как браться за это нам с нашими малыми человеческими силами?

Но это сомнение скоро отпадает, если мы вслушиваемся в голос нашего сердечного созерцания, уверяющего нас, что Христос и в нас, и с нами…

Нет, мой милый! Нельзя нам без любви. Без нее мы обречены со всей нашей культурой. В ней наша надежда и наше спасение. И как нетерпеливо я буду ждать теперь твоего письма с подтверждением этого!

О справедливости

С незапамятных времен люди говорят и пишут о справедливости: может быть, даже с тех самых пор, как вообще начали говорить и писать… Но до сих пор вопрос, по-видимому, не решен – что такое справедливость и как ее осуществить в жизни? Трудно людям согласиться в этом деле, потому что они чувствуют жизненное практическое значение этого вопроса, предвидят невыгодные последствия для себя и потому спорят как заинтересованные, беспокойно и подозрительно: того гляди «согласишься» «на свою голову» – и что тогда?

Каждый из нас желает справедливости и требует, чтобы с ним обходились справедливо; каждый жалуется на всевозможные несправедливости, причиненные ему самому, и начинает толковать справедливость так, что из этого выходит явная несправедливость в его пользу. При этом он убежден, что толкование его правильно и что он «совершенно справедливо» относится к другим, но никак не хочет заметить, что все возмущаются его «справедливостью» и чувствуют себя притесненными и обойденными. Чем скуднее, теснее и насильственнее жизнь людей, тем острее они переживают все это и тем труднее им договориться и согласиться друг с другом. В результате оказывается: «справедливостей» столько, сколько недовольных людей, и единой, настоящей Справедливости найти невозможно. А ведь, строго говоря, только о ней и стоит говорить.

Это означает, что интересы и страсти искажают великий вопрос, ум не находит верного решения и все обрастает дурными и ловкими предрассудками. Из предрассудков возникают ложные учения; они ведут к насилию и революции, а революции приносят только страдания и кровь, чтобы разочаровать и отрезвить людей, оглушенных своими страстями. Так целые поколения людей живут в предрассудках и томятся в разочаровании; и иногда бывает так, что самое слово «справедливость» встречается иронической улыбкой и насмешкой.

Однако все это не компрометирует и не колеблет старую, благородную идею справедливости, и мы по-прежнему должны противопоставлять ее всякой бессовестной эксплуатации, всякой классовой борьбе и всякому революционному уравнительству. Мы можем быть твердо уверены, что ей принадлежит будущее. И все дело в том, чтобы верно постигнуть ее сущность.

Французская революция восемнадцатого века провозгласила и распространила вредный предрассудок, будто люди от рождения или от природы «равны» и будто вследствие этого со всеми людьми надо обходиться «одинаково»… Этот предрассудок естественного равенства является главным препятствием для разрешения нашей основной проблемы. Ибо сущность справедливости состоит именно в неодинаковом обхождении с неодинаковыми людьми.

Если бы люди были действительно равны, т. е. одинаковы телом, душой и духом, то жизнь была бы страшно проста и находить справедливость было бы чрезвычайно легко. Стоило бы только сказать: «одинаковым людям – одинаковую долю», или «всем всего поровну» – и вопрос был бы разрешен. Тогда справедливость можно было бы находить арифметически и осуществлять механически; и все были бы довольны, ибо люди и в самом деле были бы, как равные атомы, как механически перекатывающиеся с места на место шарики, до неразличимости одинаковые и внутренне, и внешне. Что может быть наивнее, упрощеннее и пошлее этой теории? Какое верхоглядство – или даже прямая слепота – приводит людей к подобным мертвым и вредным воззрениям? После французской революции прошло 150 лет. Можно было бы надеяться, что этот слепой материалистический предрассудок отжил давно свой век. И вдруг он снова появляется, завоевывает слепые сердца, торжествует победу и обрушивает на людей целую лавину несчастья…

На самом деле люди неравны от природы и неодинаковы ни телом, ни душой, ни духом. Они родятся существами различного пола; они имеют от природы неодинаковый возраст, неравную силу и различное здоровье; им даются различные способности и склонности, различные влечения, дары и желания; они настолько отличаются друг от друга телесно и душевно, что на свете вообще невозможно найти двух одинаковых людей. От разных родителей рожденные, разной крови и наследственности, в разных странах выросшие, по-разному воспитанные, к различным климатам привыкшие, неодинаково образованные, с разными привычками и талантами, люди творят неодинаково и создают неодинаковое и неравноценное. Они и духовно не одинаковы: все они – различного ума, различной доброты, несходных вкусов; каждый со своими воззрениями и со своим особым правосознанием. Словом, они различны во всех отношениях. И справедливость требует, чтобы с ними обходились согласно их личным особенностям, не уравнивая неравных и не давая людям необоснованных преимуществ. Нельзя возлагать на них одинаковые обязанности: старики, больные, женщины и дети не подлежат воинской повинности. Нельзя давать им одинаковые права: дети, сумасшедшие и преступники не участвуют в политических голосованиях.

Нельзя взыскивать со всех одинаково: есть малолетние и невменяемые, с них взыскивается меньше; есть призванные к власти, с них надо взыскивать строже и т. д. И вот – кто отложит предрассудки и беспристрастно посмотрит на жизнь, тот скоро убедится, что люди неравны от природы, неравны по своей силе и способности, неравны и по своему социальному положению и что справедливость не может требовать одинакового обхождения с неодинаковыми людьми; напротив, она требует неравенства для неравных, но такого неравенства, которое соответствовало бы действительному неравенству людей.

Здесь-то и обнаруживается главная трудность вопроса. Людей – бесконечное множество; все они различны. Как сделать, чтобы каждый получил в жизни согласно своей особливости? Как угнаться за всеми этими бесчисленными своеобразиями? Как «воздать каждому свое» (по формуле римской юриспруденции)? Они не одинаковы; значит, и обходиться с ними надо не одинаково – согласно их своеобразию… Иначе возникнет несправедливость…

Итак, справедливость совсем не требует равенства. Она требует предметно-обоснованного неравенства. Ребенка надо охранять и беречь; это дает ему целый ряд справедливых привилегий. Слабого надо щадить. Уставшему подобает снисхождение. Безвольному надо больше строгости. Честному и искреннему надо оказывать больше доверия. С болтливым нужна осторожность. С одаренного человека справедливо взыскивать больше. Герою подобают почести, на которые не-герой не должен претендовать. И так во всем и всегда…

Поэтому справедливость есть искусство неравенства. В основе ее лежит внимание к человеческой индивидуальности и к жизненным различиям. Но в основе ее лежит также живая совесть и живая любовь к человеку. Есть особый дар справедливости, который присущ далеко не всем людям. Этот дар предполагает в человеке доброе, любящее сердце, которое не хочет умножать на земле число обиженных, страдающих и ожесточенных. Этот дар предполагает еще живую наблюдательность, обостренную чуткость к человеческому своеобразию, способность вчувствоваться в других. Справедливые люди отвергают механическое трактование людей по отвлеченным признакам. Они созерцательны, интуитивны. Они хотят рассматривать каждого человека индивидуально и постигают скрытую глубину его души…

Вот почему справедливость есть начало художественное: она созерцает жизнь сердцем, улавливает своеобразие каждого человека, старается оценить его верно и обойтись с ним предметно. Она «внимательна», «бережна», «социальна»; она блюдет чувство меры; она склонна к состраданию, к деликатному снисхождению и прощению. Она имеет много общего с «тактом». Она тесно связана с чувством ответственности. Она по самому существу своему любовна: она родится от сердца и есть живое проявление любви.

Безумно искать справедливость, исходя из ненависти, ибо ненависть завистлива, она ведет не к справедливости, а к всеобщему уравнению. Безумно искать справедливость в революции, ибо революция дышит ненавистью и местью, она слепа, она разрушительна; она враг справедливого неравенства; она не чтит «высших способностей» (Достоевский). А справедливость сама по себе есть одна из высших способностей человека, и призвание ее состоит в том, чтобы узнавать и беречь высшие способности…

Люди будут осуществлять справедливость в жизни тогда, когда все или по крайней мере очень многие станут ее живыми художниками и усвоят искусство предметного неравенства. И тогда справедливый строй будет сводиться не к механике справедливых учреждений, а к органическому интуитивному нахождению предметных суждений и предметных обхождений для непрерывного жизненного потока человеческих своеобразий. Справедливость не птица, которую надо поймать и запереть в клетку. Справедливость не отвлеченное правило для всех случаев и для всех людей, ибо такое правило уравнивает, а не «опредмечивает» (от слова «предмет») жизнь. Справедливость не следует представлять себе по схемам «раз навсегда», «для всех людей», «повсюду». Ибо она именно не «раз навсегда», а живой поток индивидуальных отступлений. Она не «для всех людей», а для каждого в особенности. Она не «повсюду», а живет исключениями.

Справедливость нельзя найти ни в виде общих правил, ни в виде государственных учреждений. Она не «система», а жизнь. Ее нужно представлять себе в виде потока живой и предметной любви к людям. Только такая любовь может разрешить задачу: она будет творить жизненную справедливость, создавать в жизни и в отношениях людей все новое и новое предметное неравенство.

Вот почему в жизни важнее всего не «найденная раз навсегда» справедливость: это иллюзия, химера, вредная и неумная утопия. В жизни важнее всего живое сердце, искренне желающее творческой справедливости; и еще – всеобщая уверенность, что люди действительно искренне хотят творческой справедливости и честно ищут ее. И если это есть, тогда люди будут легко мириться с неизбежными несправедливостями жизни, условными, временными или случайными, и будут охотно покрывать их жертвенным настроением. Ибо каждый будет знать, что впереди его ждет истинная, т. е. художественно-любовная справедливость.

Если попытаться кратко выразить суть творчества, жизни и подвига Ивана Александровича, то лучшего определения, чем "поющее сердце", к нему не подобрать - в этом весь Ильин.
Ю.Т. Лисица

Судьбу русской мысли в XX столетии можно сравнить с жизнью многовекового дерева, попавшего в страшный ураган. Ветер выкорчевал его, разбил вдребезги о скалы, и лишь редкие семена его легли на суровую и каменистую почву чужбины. Прошло не так много времени и некоторые из этих семян проросли, дав жизнь новым росткам, из которых большинство также погибло, зачастую не оставив и следа, но некоторые окрепли и вот уже несколько молодых деревьев растут на этой, на первый взгляд неблагодатной почве. Так и русская мысль, представлявшая накануне страшных событий 1917 года великолепное единство в многообразии, оказавшись в изгнании, могла погибнуть, оставив о себе лишь память, сгинуть, будучи поглощенной новомодными направлениями западной философии. Но этого не случилось. Русская эмиграция сумела выполнить свою главную задачу - сохранить, переосмыслить и развить русскую идею.
Одним из наиболее видных представителей русской философской мысли в эмиграции стал профессор Московского университета Иван Александрович Ильин (1882-1954). 26 сентября 1922 года молодой, но уже достаточно известный философ был выслан из России вместе с другими русскими мыслителями на знаменитом "философском пароходе". Несколько лет спустя он напишет: "Мы, русские, мы, белые, все мы, вынужденно оторвавшиеся от родной земли, - мы не оторвались от нашей Родины и, слава Богу, никогда не сможем оторваться от нее". Ильин, имевший со стороны матери немецкие корни, поселился в Германии и сначала принимал участие в работе Религиозной философской академии в Берлине (руководимой Н.А. Бердяевым). Покинув ее, Ильин ушел в политическую работу, отдавая много сил и публицистике (в 1927-1930-х годах он издавал журнал "Русский колокол"). Долгие годы Ильин выступал своеобразным идеологом Белого движения, был тесно связан с крупнейшей эмигрантской организацией - Русским общевоинским союзом. Однако в отличие от некоторых видных представителей русской эмиграции он не принял нацизм и потому был вынужден переехать из Германии в нейтральную Швейцарию, где и прошел последний этап жизни мыслителя. Вплоть до кончины Ильин не оставлял своего дела несмотря на то, что в послевоенные годы он часто и тяжело болел. В то время, когда многие русские эмигранты разочаровались в перспективности своей работы, Ильин особенно плодотворно писал на религиозные, политические и общефилософские темы. Именно в это время была написана знаменитая трилогия философских очерков, название одной из частей которой - "Поющее сердце" так ярко характеризует самого философа.
В настоящее время завершается подготовка к печати исследования профессора А.Ф. Киселева, посвященного историко-философскому наследию И.А. Ильина. Один из фрагментов, в котором дается анализ жизненных воззрений русского философа, изложенных в его поздних философских очерках, редакция представляет вниманию читателей.

Духовное богатство

Иван Александрович Ильин с детства полюбил книги. Вначале это были сказки Андерсена и братьев Гримм и с тех пор, по собственному признанию, он сам стал как стойкий оловянный солдатик - "с невозмутимым выражением лица". Позднее пришло увлечение историей. "О, эти часы, - вспоминал Ильин, - когда мне разрешалось читать отцу вслух Плутарха и Светония и когда мне впервые повстречались герои древности! Я брал их с двух верхних полок, и когда я вспоминаю о них, я сейчас смотрю наверх, туда, где они стояли. Я хотел жить, как Аристид, умереть, как Сократ. И думал при этом постоянно о моем собственном Отечестве. Моим первым героем стал тогда Вильгельм Оранский, Фридрих Великий - вторым..."
На средних полках домашнего книжного шкафа стояли произведения философов. Юного Ильина наполняла блаженством прекрасная мечта Лейбница о лучшем из миров. Он вместе с Кантом возносил молитву долгу, "совсем по-детски чуял, что непостижимая "вещь в себе" таится там, в темной глубине полок". У Ильина рано проснулась не просто потребность, а жажда знаний и стремление к совершенствованию собственного духовного мира. Свой книжный шкаф он называл хранителем "детского духовного очага".
Иван Александрович благоговейно относился к книгам, дарившим ему духовную встречу с богатством чувств, идей, образов, призывов явной и одновременно таинственной данности, которую следовало постичь и разгадать. Именно разгадать, чем жил, о чем думал, возможно, страдал, как шел к истине автор. Чтение, считал Иван Ильин, требует сосредоточенного внимания, образного мышления, стремления "верно воспроизвести душевный и духовный акт писателя", чтобы произошла подлинная встреча читателя с автором. "Ибо истинное чтение, - был уверен Иван Александрович, - это своего рода художественное ясновидение, которое призвано и способно точно и полно воспроизвести духовные видения другого человека, жить в них, наслаждаться ими и обогащаться ими. Это есть победа над разлукой, далью и эпохой".
Культуру чтения следует прививать, учить отбирать книги, дабы впустую не растратить время, труд и душевный настрой. Здесь требуется талантливый и одухотворенный педагог, способный формировать духовные потребности ученика, чтобы его тянуло не занять время легкой книжкой, а манило к поиску знаний, к совершенствованию своего душевного склада. Ведь чтение сродни творчеству: писатель и читатель совместно ищут истину, учатся постигать мир и людей.

Слово - дар Божий

Следует бережно относиться к слову. Оно - дар Божий. Словоохотливый человек - расточитель слов, и ему нужны лишь уши собеседника, ибо речь для него только привычка к пустому многословию без звонкой и яркой мысли. Слушать талантливого собеседника - удовольствие, а сло-вообильного - терпение на грани мужества. У слов есть свои болезни и многие из них мертвы, если не одухотворены пониманием их сути.
Молчание исцеляет слово. Ильин считал, что в душе молчаливого человека есть внутренние тайники, где отстаиваются слова, чтобы затем заиграть смыслом, значением, точностью и образностью. Мысль нельзя выплеснуть. Она должна созреть и получить свой образ. Она зреет в тишине, пока сама не потребует слова. "На свете есть творческое молчание, - писал Иван Ильин, - святая тишина, в которой рождается истинное слово; божественная наполненность, которая бесшумно ведет себя вовне; обращенное в себя созерцание, в котором возникают слова, подобные деянию, и деяние без слов. В таком молчании мы дарим нашим словам исцеление..."

Священный смысл жизни

Лицо Ивана Александровича чаще всего было невозмутимым, но душа жила, чувствовала, была художественно-страстной и страдала за несовершенство мира и людей, за их духовную пустоту и неумение определить в жизни главное и непреходящее, которому только и можно посвятить свои труды, чаяния и упования. Для счастья, считал И. Ильин, необходимо лишь "всегда что-то любить и чего-то хотеть. И это должно быть тем, что не может разочаровать". Не должно быть страха перед неприятностями, которые следует осмысливать, прислушавшись к своему естеству, разобравшись в его потребностях. Тогда невзгоды помечают и даже помогают выверить жизненный курс. Иван Александрович призывал примириться с неуверенностью, нуждой и будущим. Тревог не избежать, но страх перед ними должен исчезнуть, дабы не потушить творческого вдохновения в любом деле, ибо у человека всегда есть причина и возможности для вдохновения и творчества. Он изначально одарен этими качествами. Их следует разбудить и не терять ни при каких жизненных невзгодах.
Жизнь надо принимать такой, какова она есть, и только тот заслуживает радости, кто полюбил свои будни и нашел священный смысл обыденности. "Нельзя слепо воспринимать ежедневный труд как лишенную смысла работу по принуждению, как галерную пытку, как муку от зарплаты до зарплаты, - писал Иван Ильин. - Надо понять серьезный смысл своей профессии и заботиться о ней во имя ее высокого смысла. Надо серьезно отнестись к самому себе, а значит, и к собственной профессии, и к собственным будням". Скука будней унижает человека. Значит, он не нашел себя, потерял смысл бытия, а "бессмысленно - это безрадостно". Радость должна вырастать не из праздников, а из трудовых будней и стремления к профессиональному совершенству. Будни должны попасть "в круг духовного здоровья" человека.
Жизнь никогда не бывает сплошным успехом. Нередки и неудачи. Но перед ними нельзя опускать руки, помня, что, пока ты жив, можно все исправить и неудачу обратить в успех. Надо решительно гнать от себя чувство, что твоя неудача - позор в глазах других людей. Каждый волен судить о другом как он считает нужным. И пусть судят... Тот, кто потерпел неудачу, должен отнестись к ней "как к лучшей школе успеха, как к тренировке, как к уроку на будущее". Но главное, как считал Иван Ильин, - следует не забывать, что "в жизни действительно существует нечто большее, чем просто жизненный успех, а именно -духовная победа над мелочным, тщеславным поганцем в собственной душе".
Людей, живущих только в хорошем настроении, практически нет. Ведь в жизни существует масса поводов, причин и обстоятельств, способных его испортить. Человеку следует научиться не принимать их близко к сердцу. Но гораздо хуже, когда тоска или хандра идут от внутреннего разлада, основной узел которого прячется в подсознании, и его нелегко распутать. Свой душевный конфликт есть у каждого, и к нему, полагал Ильин, необходимо относиться "как к творческому заделу". Необходимо внутренне утверждаться победителем, преодолевающим неосознанное уныние, скверное расположение духа, при этом не проявляя своей преходящей слабости перед другими. Нужно быть внутренне стойким и управлять своим душевным состоянием, не выплескивая наружу то, что должно быть спрятано и побеждено. Именно так формируется собственное достоинство.

Нелегкий груз таланта и неполноценности

Тяжкое бремя - одаренность. Особенно для детей. От них все ждут чего-то сверхъестественного и не дают жить простой здоровой детской жизнью с ее забавами и шалостями, играми и озорством. Для ребенка одаренность -несчастная слава. К нему предъявляют особые требования, забывая, что одаренность имеет свои пределы и возможности. Одаренный человек постоянно опасается осрамиться, не оправдать надежд, упасть с высокого пьедестала, перейти в разряд неудачников, не справившихся с высокой миссией одарить мир чем-то необычным. Его преследует зависть соперников, пересуды и внимание окружающих, которые сковывают, а нередко и губят подлинные таланты, затаптывая их любопытством, бессердечием, корыстью духовно пустых, а часто и откровенно злых людей. На другом полюсе - неполноценность. Сознание собственной бездарности мучительно. К тому же ее нередко подчеркивают окружающие. Все это отравляет жизнь и, подобно грозовой туче, "закрывает горизонты радости". Таким людям необходимо помочь снять муки и обрести доверие к себе. Иначе они навсегда будут лишены человеческого счастья. Однако люди злы, и с теми, к кому приклеен ярлык неполноценности, начинают обращаться, "как с рожденными для рабства". Так удобнее: очевиднее собственное превосходство - чаще всего мнимое, основанное не на собственных достоинствах, а на чужих недостатках и слабостях. "Требуется противоположное - спокойное уважение, доверие и обращение, как с равными. Социальное может исправить, откорректировать, смягчить и даже преодолеть природные недостатки человека. Для этого нужна добрая воля и сердца тех, с кем живет и работает тот, кому в жизни все удается неимоверным трудом, кому чаще сопутствует неудача, у кого формируется в основном под влиянием окружающих комплекс неполноценности, неуверенности в своих душевных и физических силах. Человеческий шум чаще всего зол. Он взвинчивает нервы человека, угнетает его, вселяет беспокойство, неуверенность, пробуждает горькие чувства". Ильин пишет, что человеческий шум "возникает из духовного "ничто"". Он втягивает человека в чисто внешнее и глушит внутреннее, превращая его волей-неволей в материалиста, которому и некогда, и невозможно вслушаться в себя самого. Человек, по определению Ильина, становится "духовно тугоух". Он не слышит говора и откровения природы, покоя разума, ибо "где шумит ничтожное, там смолкает Вечное..."

Любопытный живет внешним

К отрицательным человеческим качествам Ильин относил любопытство - поверхностное чувство, обременительное для любопытного и его окружения. "Кто хочет глубины, - писал И. Ильин, - тот должен учиться видеть, тот не может гнаться за "новым", тот должен полюбить "старое". Поэтому Великое и существенное, Святое и Божественное - это древнее и вечное, но всегда новое и благодатное для видящего..." Другими словами, необходимо учиться видеть непреходящее и ему посвящать свою внутреннюю жизнь, и не любопытствовать ради праздности или всезнайства, подкармливающего самомнение, основанное на полуобразованности заносчивого человека. Любопытный живет внешним. Суть его не интересует, а любопытство свидетельствует о том, что человек не умеет концентрировать волю и ум на действительных знаниях, сосредотачиваясь на их обрывках и досужих домыслах, догадках и пересудах. "Любопытство, - писал И. Ильин, - источник поверхности, опошления жизни, безбожия. Подобно плохой тропе оно незаметно ведет человека в пагубное болото".

Болезнь души человечества

Ненависть - сродни душевной болезни, несчастье для самого ненавидящего, ибо его сердце упорствует в отрицании и высыхает. "Человек счастлив тогда, когда он отдается любви и отдается самозабвенно. Ненависть же делает это счастье невозможным", -заключал Иван Ильин. В подобной душе царит застой и накапливается дымящая злобой атмосфера, готовая выплеснуться наружу деструктивными и преступными действиями. Внутренне ненавидящий человек не может отделить себя от своего врага, мир видит в черном свете, мечтает о расправе и взывает к мести. Он живет не собой, а тем, кого ненавидит, самоотрекаясь во имя зла и во зло. Это своего рода самопроклятие, разрушающее прежде всего того, кто ненавидит: для него жизнь превращается в сплошную склоку, в борьбу, в сведение счетов и выяснение отношений.
Ненависть движет классовой борьбой и придает ей особую жестокость, мстительность, бескомпромиссность и выливается в гражданскую войну как взрыв ненависти миллионов людей, подобный землетрясению или мощному стихийному бедствию. Ненависть разливается по стране, как массовый психоз и торжество злой
воли. Исчезают доверие и искренность. "Все стремятся принять иное обличие и скрыть свои истинные симпатии, -писал И. Ильин. - Все настроены на двойную мимикрию, полуоткровенно славословя то одного, то другого временщика. Враг везде, и донос отовсюду угрожает... Это время всеобщего предательства и грубого сведения счетов". Поэтому преступно допускать, чтобы в народе накапливалась социальная ненависть. Нельзя, чтобы она перерастала в отчаяние, нельзя, чтобы отчаяние приводило к развязыванию гражданской междоусобицы.
Классовая ненависть подогревается ложно понятой справедливостью. Иван Александрович писал, что "Французская революция научила и передала по наследству человечеству вредный предрассудок, будто люди от рождения или от природы "равны" и вследствие этого с ними надо обходиться "одинаково". Однако сущность справедливости состоит как раз в неодинаковом обхождении с неодинаковыми людьми". Если бы люди были действительно равны, то справедливость исчерпывалась бы уравнительным разделом того, что есть. Однако люди разняться способностями, талантами, мотивами к жизни и к труду. Они не могут творить равноценное. Главная же трудность реализации справедливости заключается не в том, чтобы все довольствовались распределением материальных и духовных благ, а в том, чтобы обходиться с людьми "согласно живому своеобразию". Тогда возникает справедливость.

Справедливость - искусство неравенства

Справедливость - скорее неравенство, чем равенство. Это искусство неравенства, предполагающее защиту и поддержку слабого, неполноценного, павшего под ударами судьбы. Она должна идти от благородства общества, от социальной деликатности и уходить от всеобщей уравнительности как зла, ведущего общество в тупик политической, социально-экономической и культурной деградации. В справедливости, считал Ильин, есть нечто художественное: она делает человека деликатным, "социальным, настраивает его на меру, располагает его к состраданию".
В подобном виде справедливость надо воспитывать как свойство характера, чувств, души, чуткости к чужим заботам, нуждам, обидам и горечи. "Однако самое важное в жизни, - писал И. Ильин, - не найденная справедливость, а всеобщая уверенность, что ее искренно хотят и честно ищут". Тогда несправедливость воспринимается как нечто преходящее, временное и ее легче переносить, и она перестает быть "опасностью" для людей, государства и общества.

Мир с черствым сердцем и спящей совестью

Несчастны люди, оторванные от других людей, от земли, от природы. Они жертвы города, техники, индустрии и "погрязают в болоте слишком человеческого, произвола, разума, пустоты". Человек же, связанный с природой, всегда включен в ее вечный ритм. Поэтому первой культурой является земледельческая. Там, где она приходит в упадок, гибнет не только материальная, но и духовная жизнь, а всякая культура без корней оказывается мнимой. Современный мир, все больше удаляясь от родной земли, подвергает себя большой опасности замкнуться в рукотворном мире и оторваться от естественных условий своего обитания, которые могут напоить человека поэзией первозданное™ бытия, многообразия мира, его многоцветия и уникальности. Нельзя превращаться исключительно в горожанина, ибо город - место, где живут люди, а природа -земля, обетованная Вечным и Великим.
Современный человек предрасположен к материализму. Материальное выступает на первый план вначале по природе человека, а "затем - из-за недостаточной заботы о духовном и умственном опыте". Всерьез воспринимается только внешний опыт, внешние отношения, чувственные удовольствия и интересы. Представление о религии и вере не просто умеренны - появилось устойчивое чувство, что за этим кроется обман... Это "практический, а не теоретический" материализм. Однако теоретик творит из этой практики, отвечающей сложившимся настроениям многих людей, абстрактную догму и мировоззрение. Так появились и марксизм, и воинствующее безбожие. Это не пустая схоластика, а теория, которую людям легче принять и воспринять, чем веру в Бога. Здесь не требуется ни особого душевного настроя, ни трепетного отношения к святыням, ни напряженной внутренней духовной работы, ни веры, что за каждый поступок, нарушающий святые заповеди, последует неизбежное наказание. В комфортном мире жития без Бога оказалось комфортнее - с зашоренной душой, с прагматичным рассудком, черствым сердцем и спящей совестью.

Кто хочет глубины - тот должен учиться видеть

Иван Александрович скептически относился к богатству, называя богатого человека "большим мешком с дырой". Сколько не клади - не наполнишь. Нужна особая сила для того, чтобы сказать "благословенное слово "довольно"". Но, как показывает жизнь, к сему волшебному слову прибегают только избранные, ищущие кроме материального и духовное богатство. При его же поиске слово "довольно" не употребляется, ибо не может быть с избытком знаний, культуры, эрудиции, ума, а главное - красоты души и сердца, человеческого тепла и отзывчивости.
Бедность нуждается в утешении и поддержке. Однако гораздо порочнее духовная бедность, при которой человек опустошен, не нужен себе и другим, не видит в жизни смысла. Он духовно мертв. Духовная нищета ведет его к гибели. Путь к спасению - борьба за освобождение от внешнего мира "из себя".
Людские сердца по природе тщеславны. Они крайне чувствительны во всем личном и копят обиды. Этого следует избегать. С обидчивыми людьми, считал Ильин, следует обращаться, как со страдальцами с открытыми ранами, и обходиться бережно, не пополняя груз подлинных и мнимых обид. Следует помнить, что "совсем нелегко идти по жизни одиноким, непонятым человеком, обиженным, непощаженным, нелюбимым и беспомощным".

Зависть - неуважение к себе

Иван Ильин был уверен, что пока люди живут на земле, они должны ладить, находить дорогу друг к другу, объединяться, помогать один другому. Для этого надо уметь прощать, избавиться от непомерного самомнения, не подчеркивать своего превосходства, если оно есть в чем-либо, не таить и не копить обид, стремиться к радости общения и, разумеется, уважать в другом человеке человека. Мудрости нехитрые, но нелегко исполнимые. Для этого требуется самодисциплина и принуждение собственного эго не своевольничать. Следует научиться прощать друг другу непохожесть, преимущества, успехи, лидерство. Этому часто мешает зависть - чувство глубокого эгоиста, страдающего комплексом неполноценности или, напротив, гипертрофированным самомнением. Иван Александрович полагал, что в зависти дремлет инстинкт убийства и разрушения. Она ненасытна, ибо зложелатель глубоко обижен на всякий чужой успех, чем сковывает свои силы, душит собственное творчество и способности к позитивному восприятию мира. Зависть - это духовная болезнь. Защититься от нее можно только одним способом: нужно не копаться в своей несостоятельности, а неустанными трудами добиваться успехов, стараясь при этом думать не о себе, а о том деле, которым занят, вкладываясь в него полностью. Это не самоотречение, а отречение от зла, которое сушит созидание и разжигает разрушения. Зависть - свидетельство неуважения к самому себе. Нужно научиться улыбаться другим, ибо улыбка - признак здоровья, доброжелательности и сердечной симпатии. Она имеет неисчерпаемое богатство выражения, и при умелом пользовании ее "легкая, светлая нить протягивается от человека к человеку; сразу возникает взаимное расположение душ, а по мере того как улыбка становится все сердечнее и ласковее -дружба и любовь".

Легкомыслие - род свободы

Не прожить и без легкомыслия, в котором Ильин видел "род свободы, получаемой путем душевного стряхивания приобретенного бремени: свободы, достигнутой не силой, покорением и властью, а скорее отсутствием проблем... Легкомысленный убегает в свободу, он закрывает глаза и грезит, что он свободен". Например, от прошлого, от ответственности и от всяких действий. Замечательное состояние, но оно приходит только на время, "ибо постоянное легкомыслие свободно и от высокого смысла жизни, от всего глубокого, таинственного и святого". И все же "если легкомыслие дается нам как дар богов, которые опять же сочувствуют нашим жизненным тяготам, нашей тоске и нашим вечно бесплодным мечтаниям, тогда надо принять его радостно, как весенний воздух. Оно принесет успокоение, отдых и покой, оно оживит, укрепит и исцелит нас".

За хитростью нередко стоит всего лишь скудоумие

Нельзя отожествлять ум с хитростью, за ней чаще всего прячется скудоумие. Все люди по-своему хитры. Простофили встречаются редко, ибо мало "душ наивно-чистосердечных, детски-невинных". Однако, считал Иван Александрович, настоящий хитрец тот, "кто постоянно настороже, кто возлюбил хитрость, кто наслаждается своими уловками и проделками, кто верит в "жизнетворную власть" хитрости и принимают ее за "мудрость"". Все прямые и открытые сердцем люди представляются ему глупцами, не умеющими жить и пользоваться открывающимися возможностями. Он не уважает и презирает их, но в глубине души завидует, интуитивно понимая их нравственное превосходство. Последнее и становится основным мотивом интриг хитрецов именно против прямодушных и чистосердечных людей. Хитрец хочет доказать этим свое превосходство и правильность выбранной жизненной установки. Он не теоретик, а голый практик, замкнутый исключительно на собственных интересах, на своей выгоде и жизненном успехе. Собственных убеждений он не имеет и всегда может действовать против сделанного самим собой ранее, принимая это за гибкость, умение просчитать обстоятельства и собственные действия. Он предает так же легко, как и клянется в вечной дружбе и верности. В лукавой душе молчит совесть и настоящее, глубокое, святое исчезает из его жизни, "потому что там, где так много хитрости и коварства, царит иная стихия".

Степень не заменит ума

Не следует смешивать ум и образованность. Достаточно от природы умных людей, не имеющих образования, самобытных, творческих, чувствующих и понимающих жизнь, природу и человека. У таких людей есть чему поучиться и тем, у кого есть дипломы, ибо "ни ученая степень, ни энциклопедическая память не являются порукой ума человека". Ильин считал, что главный критерий ума - умение думать творчески, не воспроизводить чужие мысли, а располагать методом понимания, воображения, концентрацией воли для усвоения новых знаний, приобретения над ними власти, ибо то, что "он продумал и понял, он подчинил себе, творчески обработал и включил в свое "царство"". "Разум, таким образом, - писал И. Ильин, - это творческая прозорливость в восприятии и творческая сила оценки в единстве, разъединении и упорядочении воспринимаемого". Необходимо иметь силу интуиции, а когда "в умном человеке начнет дышать сущность мира, тогда он приобретет подлинную мудрость".

"Тяжкая ноша" и "великое благо"

Человек одинок: одиноким приходит в мир и одиноким его покидает. Он - "отшельник, заключенный в камеру своего тела". "Всякое значительное событие в жизни, от первой любви до смерти родителей, - писал Ильин, - всякое решение, всякая возлагаемая на него ответственность, всякая великая боль и скорбь дают ему ощутить свое одиночество". Это тяжкая ноша, но одновременно и великое благо, ибо "в одиночестве человек находит самого себя, силу своего характера и святой источник жизни". Вместе с тем, осознавая собственное одиночество, человек должен стремиться облегчить его бремя другим людям любовью, добром, состраданием, участием. Таким образом, врожденное одиночество человека понуждает его искать общности с людьми, духовной любви, братства и истинного единения чувств.

Человек человеку в радость

Человек преодолевает одиночество, учится жить в мире таких же одиноких людей, стремясь прежде всего к духовному единению, которое во многом дает общая вера
и сопричастность к великому и святому. Именно в этом видел Иван Александрович предназначение религии как объединяющего начала людей с соответствующим строем души, помыслов, намерений, жизненных целеполаганий. Иначе одиночество захлестнет человека мутной волной бездуховности, своекорыстия, эгоизма и превратит жизнь в сплошное соперничество рвущихся к материальным благам и удовольствиям людей. Восторжествует принцип, сформулированный еще великим философом Гоббсом: "человек человеку волк", тогда как Серафим Саровский считал, что человек должен быть человеку в радость. Два мира. Две философии. Каждый волен выбрать ту, которая ему по душе...

"Право на глупость"

Невозможно прожить и без глупостей, ибо ум и жизненный опыт, осторожность и самодисциплина имеют свои пределы. Глупость, ошибка дают соответствующую выучку, ибо хорошо известно, что люди предпочитают учиться не на чужих ошибках и промахах, а на собственных, которых невозможно избежать, но следует понять, учесть и стараться впредь не повторять. Все предвидеть невозможно. Подводит интуиция, слабое знание чистых помыслов людей, особенно их пороков. "Никто не становится умным, не пострадав; никого не научишь на чужом опыте, - отмечал Ильин. - Терпимость есть лишь сочувствующая доброта умного, который сам поднялся над глупостью; и не забыл этого... Право на глупость - это как раз право на то, чтобы потом сделаться умным. Не так ли?"

Живое мерило задач и достижений

Нет людей, которые не подвергались бы порицаниям. Люди в массе своей более критичны к другим, чем к себе. Порицание проверяет силу характера, твердость позиции, выверенное™ действий. Недаром один из святых говорил, что "порицание может выдержать каждый человек, а хвалу - только святой". Через порицание, в том числе несправедливое, тебя воспитывают, предупреждают о возможных опасностях, заставляют думать о себе. Но ни в коем случае нельзя уподобиться тем, кто в ответ изливает на других обиду. Здесь не обойтись без терпения доброй волей и духовного равновесия и спокойствия, без свободы анализа и объективности. Скромность и смирение противостоят порицанию и спасают от несовершенства, укрепляют доверие к себе и помогут обрести "высоту собственного жизненного полета".
Это оружие против несправедливой критики недоброжелателей, которая должна служить нравственному и духовному росту. Оппонента нельзя ненавидеть. Он достоин любви, ибо необходим для уяснения причин неудач и промахов, а также в качестве раздражителя для состязания, чтобы не "заснуть" в профессиональном развитии, не потерять рабочий ритм, не стать "вялым и рыхлым". Соперник укрепляет наши силы, характер, заставляет глубже почувствовать слабости и недостатки. Он помогает тому, кто под огнем его критики, в соперническом подъеме и неустанности трудов. Это своеобразный стимулятор развития личности. Ильин был убежден, что соперник при всех обстоятельствах должен быть не уничтожен, а сохранен как "живое мерило своих задач и достижений". Внешнее для Ивана Александровича было вторично, преходяще и суетно. Главное - внутреннее - мотивы и смысл творчества, достижений, выбор новых рубежей.

Искусство жизни создает гармонию

Ильин был уверен, что жизнь - искусство, "а всякое искусство призвано создавать гармонию". Гармонии необходим такт - особое внимание к чужой душе без высокомерия и самодовольства, своеобразный талант "вчувствования в чужую жизнь". "Такт является таким образом, - писал И. Ильин, - ценным искусством для правильного понимания других - и друга, и врага, для того чтобы избежать ненужных уколов, не разжигать вредных страстей, а успокаивать их, сдерживать центробежные силы". Другими словами, тактичный человек стремится к общности, а не к расколу, не только руководствуется своими интересами, но и учитывает запросы других людей и относится к ним внимательно и с уважением. Такт - это искусство жить вместе в комфортном душевном состоянии без поводов к разладу. Это путь друг к другу в интересах формирования созидательного сообщества и органичного естественного сотрудничества людей. Умный, образованный и тактичный человек всегда будет заботиться о гармоничном равновесии различных по характеру людей.

Истинное утешение и отрада

К прекрасным человеческим качествам Иван Ильин относил юмор, дарящий "истинное утешение и отраду". Юмор несет позитивный "душевный заряд", ибо "возникает из меланхолии духа, который преображает свою боль в улыбку и тем самым преодолевает его". Однако, по Ильину, искусство юмора заключается в том, "чтобы заставить себя улыбаться в своих страданиях". Здесь необходим характер и уважение к другим людям: не выплескивать на них свою скопившуюся боль, скверное расположение духа, а дарить улыбку, искрящуюся шутку, согревающую теплотой умного и доброго человека. Человек с чувством юмора заботится о хорошем душевном расположении других людей, служит им своим умением из любой ситуации "выудить" непроизвольный и искренний смех. Это своеобразный дар, но также требующий чувства меры и такта. Юмор - "играющее мышление" и "мыслящая радость". Следует помнить, что подобная "игра радующей мысли" может принести боль объекту шутки и веселья. Ильин весьма своеобразно толковал чувство юмора как способность преодолевать свои внутренние переживания, даже страдания, возвышаться над ними и наслаждаться "утешением юмора. А глубину моей боли другим знать не надо". Это не изощренная скрытность, а умение владеть собой и быть "господином" своего "я". Завидное, достойное качество сильного духом человека, каким, безусловно, был Иван Александрович Ильин.

Служить высокому, несмотря ни на что

Жизненное кредо Ильина: "Где бы я не находился - я служу". И не просто хозяину или начальнику, а Высокому и Вдохновенному. Тогда имеет смысл жить и работать, не "механически крутя шарманку", а одухотворенно и творчески. Благодаря высокому служению "наше сердце, наша воля проникают в самые глубинные слои жизни и труда, для которого только имеет смысл жить: мы творим исходя из нашего самого существенного для вечной сущности нашего народа". Верность долгу идет из сердца и теряет налет обязательности. Возникает чувство настоящей ответственности, тяга к созиданию и отрицание всего уродливого, несправедливого, фальшивого, низкого и мелкого.

Верность - духовное единство

"Все великое заложено глубоко; оно зреет медленно; требует людей с глубоким чувствами и твердой волей, - писал И. Ильин, - людей, имеющих потребность в окончательной крепости своих убеждений и чувствующих себя только тогда хорошо, когда знают, что их поддерживает верность". По Ильину, верность - великое созидающее чувство, ибо она "идет изнутри и предполагает цельность души... Если человек целен, он обладает одним-единственным духовным центром, который и определяет его жизнь; тогда он склонен к верности..." Напротив, если в душе человека несколько "бессильных" центров, соперничающих друг с другом, он колеблется, он аморален, он рассыпается духовно и склонен к измене и предательству. "Но верность - это то духовное единство, та духовная "тотальность", из которой рождается внутренняя уверенность верного". Человек становится стойким, уверенным в своей правоте, последовательным в действиях, надежным во всех испытаниях.

Человек обязан уметь любить

Есть и другое условие, обеспечивающее настоящую верность. Оно простое: человек должен уметь любить, "а именно - безраздельной и полной любовью". Она определяет человека, возвышает его, облагораживает, придает ему выразительность и красоту. Тот, кто ничего не любит, - неприкаянный, не нашедший себя человек. Ему ничего не дорого, в том числе и он сам. В жизни нет крепких привя-заностей, интересов, душевности. Все серо, скучно, а главное - духовно пусто. И от этой пустоты идет незаметное разложение характера, чувств, совести, способностей и возможностей, ибо нет и любимого дела, в котором можно было бы их реализовать и совершенствовать. Так появляются циники, нигилисты и просто неглубокие и пустые по своему содержанию люди, живущие в каком-то хаосе, без стержня и высоких жизненных целей. Верность - качество людей с глубоким характером и с сильной волей. Она - производное от внутренней силы и сама питает силы человека, его достоинство и честь. Поэтому верность и любовь - признаки избранности, "древнего божественного дыхания, которое помогает человеку обрести подлинное счастье. Подобные люди одарены искрой Божьей".

Сопротивление злу силой

Рядом с любовью и верностью идет прощение. Эти чувства не могут жить врозь, ибо без прощения нет любви и нет верности. Однако Ильин убежден, что не должно быть всепрощения. Нельзя, руководствуясь христианской любовью, прощать такие "злодеяния, как клевета, разбой, убийство, осквернение детей, торговлю девушками, измену Родине, большевистское подстрекательство и т.п.". Необходимо участие к страждущим, а не к тем, кто несет страдания и боль, - не фальшивое лицемерие, прикрытое христианскими заповедями, а борьба со злом и носителями зла. Ильин считал точным и верным афоризм Леонардо да Винчи: "Кто не наказывает зло, тот поощряет его". Бесхарактерные моралисты сами творят зло, потакая безнаказанности злодеяния. И. Ильин выступал за неотвратимость наказания, расплаты за зло, и был категорически против вольных или невольных заступников, творящих зло.
Зло коренится и в забвении совести, без которой жизнь подчинена ложным ценностям и ведет к постепенному угасанию "святого пламени сердца". Современному человеку "недостает духовной энергии убеждения, порыва духовной страсти, без которых в мировой истории не свершалось ничего великого. Он слишком умен, чтобы быть цельным... слишком "образован", чтобы неизменно во что-то верить... слишком скептичен, чтобы стать сильным". Его душа подобна миру без солнца.
По мнению Ивана Александровича, с утратой святынь человек лишился силы, составляющей сердцевину любого творчества, совершенства, художественного вкуса, чувства прекрасного и подлинно великого. Между тем у человека есть настоятельная потребность в твердой почве, воля не к относительному, а постоянному, дабы стоять на ногах в этом весьма неустойчивом и изменчивом мире, строить свой дом на граните, а не на зыбучем песке.

Истинное счастье - пение человеческого сердца

Людям не хватает силы очевидности, "этой великолепной способности что-то окончательно понять и признать истиной, этой творческой способности быть настолько захваченным истиной, что все в душе растворяется в ней". Для этого нужен дар сосредоточенности, интуитивной одаренности, а главное - целостности внутренней сущности, преодолевающей сомнения и неустойчивость взглядов, позиций, мировоззрения. Человеку не хватает воли искать непреходящие истины и утверждаться на них как на краеугольном камне собственной жизни. При этом Иван Александрович подчеркивал, что путь к очевидности лежит и через сомнения. Если они истинные, глубокие, то это есть не что иное, "как жажда очевидности", т.е. первозданной истины, которая наполнит человека светом осознанности бытия и высоким смыслом собственных трудов.
Ильин ратовал за то, чтобы в человеческой душе не было пустоты, безразличия, равнодушия, духовной апатии и застоя. У человека должно быть "поющее сердце". С ним он и себе и другим будет в радость. Не случайно Иван Ильин написал: "Есть только одно истинное "счастье" на земле - пение человеческого сердца. Если оно поет, то у человека есть почти все; почти, потому что ему остается позаботиться о том, чтобы сердце его не разочаровалось в любимом предмете и не замолкло". Сердце поет от любви, когда "вдыхает любовь из Божьих пространств и само дарит любовь каждому существу, каждой пылинке и даже злому человеку. Тогда в нем струится и пульсирует священная кровь Бытия".

Поющее сердце русского философа

Интервью с доцентом кафедры русской философии МГУ А.П.Козыревым

«Есть только одно истинное счастье на земле - пение человеческого сердца. Если оно поет, то у человека есть почти все; почти, потому что ему остается еще позаботиться о том, чтобы сердце его не разочаровалось в любимом предмете и не замолкло».

И.А.Ильин

Алексей Павлович, только что произошло перезахоронение в России останков генерала Антона Ивановича Деникина и философа Ивана Александровича Ильина. Интересно было бы услышать Ваше мнение об этом событии, как специалиста по русской философии, и попросить Вас сказать несколько слов об этом выдающемся русском мыслителе.

Иван Ильин был пассажиром одного из философских пароходов, на которых были высланы в 1922 году на Запад лучшие представители интеллигенции. Он не только пришелся не ко двору Советской власти, но и шесть раз арестовывался, после одного из арестов был приговорен к смертной казни, и только чудом ему удалось спастись. Надо сказать, что Советская власть очень хорошо знала, с кем она имела дело. Ленин читал книгу Ильина «Учение Гегеля о конкретности Бога и человека», которая была защищена в 1918 году в качестве докторской диссертации в Московском университете. Ленин говорил своим соратникам: «Почему вы не пишите так о Марксе, как Ильин пишет о Гегеле», - значит, он высоко ценил интеллектуальные способности своего противника. Что опять-таки не помешало подвергнуть его и его собратьев по цеху остракизму, высылке, которая для них, людей глубоко любящих свое Отечество, была равносильна физической смерти.

Что касается того исторического акта, который произошел 3-го октября 2005 года, перезахоронения праха Ивана Ильина и Антона Деникина и их супруг в некрополе Донского монастыря, то надо сказать, что этого события мы давно ждали, и мы хотели, чтобы оно произошло. Может быть, не всегда уместно тревожить останки усопших, но в этой ситуации это было обусловлено необходимостью. По швейцарским законам могила на кладбище сохранятся ровно столько, насколько заключен договор. После этого приезжает экскаватор и могилу перекапывает, т.е. останки уничтожаются. И вот как раз такой срок подошел, Ильин умер в 1954 году, значит, прошло уже больше 50 лет. Правда вместе с ним была захоронена его супруга Наталья Николаевна Вокач, которая умерла несколько позже. Я не знаю в точности, как со сроком концессии обстояло дело. Но рано или поздно могилу Ивана Ильина мы бы утратили. То, что наше правительство и Фонд культуры нашли возможным осуществить эту акцию, я считаю очень достойным поступком.

Что касается самого философа Ивана Ильина, то, безусловно, это философ первого ряда того периода, который мы называем русским религиозно-философским ренессансом. Правда, духовно он не вполне относится к этому феномену, будучи противником того александрийского, синкретического духа, который царил в интеллектуальной среде и выражался в творчестве Бердяева, Андрея Белого и других. Часто работы своих современников, философов русского религиозного Ренессанса, Ильин называл «духовным блудом» и вообще был очень резким и категоричным человеком в своих оценках. Это было вызвано и его характером и его высокой духовной и философской взыскательностью. В этическом плане он был максималист, подходил к ближним с очень высокими нравственными требованиями. И поэтому какие-то вольности, которые были характерны для Серебряного века, резко осуждал. Это касается не только философов, но и писателей, например Бунина, получившего, как известно, Нобелевскую премию по литературе.

Известна также и его близкая дружба с Иваном Шмелевым, переписка с которым опубликована в трёх томах, недавно изданных Юрием Трофимовичем Лисицей. Очень символично, что на кладбище Донского монастыря, совсем рядом, упокоятся теперь «два Ивана» - Иван Шмелев и Иван Ильин.Перезахоронение Ивана Шмелева произошло несколько лет назад.

Вообще говоря, в философии, в музыке, в литературе Ильин, прежде всего, обращал внимание на духовные стороны. Не на какую-то красоту стиля, не на оригинальность или изящность, а на то, какая духовная реальность стоит за тем, что описывается. Ильина с полным правом можно назвать философом духовной очевидности. Именно дух оказывается тем органом, который познает в человеке истину.

Перезахоронение Ивана Ильина - это не только торжество исторической справедливости в отношении несправедливо изгнаных из России лучших людей, ее интеллигенции в высоком смысле этого слова. Это есть акт духовного покаяния русской нации.

- Но с другой стороны, эта высылка в 1922 году спасла их от физической расправы.

Я категорически не приемлю, когда говорят, что они должны быть благодарны Ленину за то, что он их не умертвил, а всего лишь выслал их за рубеж. Вообще говоря, это был поступок тирана. Если бы Ленин был верен тем первоначально провозглашенным демократическим идеалам народовластия, то он, наверное, позволил бы допустить трезвое, невоинствующее инакомыслие.

Очень многие из высланных на допросах выражали свою лояльность к Советской власти. Сейчас вышла книжка «Высылка вместо расстрела», которая была подготовлена и издана книгоиздательством «Русский путь» по материалам Государственного архива Российской Федерации. В ней мы можем прочитать протоколы допросов, которые предшествовали высылке. И здесь опять-таки надо сказать, что допрос Ивана Ильина отличается от всех других. Он, пожалуй, один из немногих категорически и открыто высказался в том духе, что он является противником Советской власти и противником того события, которое произошло в 1917 году. Поэтому не случайно в эмиграции он стал духовным лидером белого движения, идеологом «сопротивления злу силой».

Наверное, есть определенная благая воля в том, что тиран не расстрелял этих людей. Но мы все же должны исходить из того, что с высылкой русских писателей и философов в 1922 году в стране наступила идеологическая диктатура марксизма. Наша страна превратилась в моноидеологическую страну. Ведь в первое пятилетие после революции, несмотря на то, что эти годы были очень тяжелые, страшные, бедные, годы, когда начинались гонения на Церковь, расстрелы священников, все-таки инакомыслие было допустимо. Люди могли излагать свои взгляды с университетских кафедр, открывались и выпускались философские и литературные журналы. Правда, они тут же и закрывались.

С высылкой философов, которую предварила статья Ленина «О значении воинствующего материализма», страна стала моноидеологической диктатурой. Это сразу было заметно на резко упавшем уровне преподавания философии. Рассвет, взлет, который мы наблюдаем в начале XX-го века, сменился какими-то нелепыми спорами диалектиков с «механистами», которые проходили на очень низком философском уровне. В Институте красной профессуры такие личности, как В.Ф. Асмус, выглядели белыми воронами, а Лосев должен был фактически уйти в подполье и влиться в ряды строителей сталинских каналов и пленников лагерей.

Конечно, есть определенная доля счастливой ошибки истории, поскольку такие люди, как Ильин, смогли продолжить в эмиграции творческую работу. Ведь подавляющее большинство своих наиболее ценных работ Ильин создал в зарубежье. И он создавал эти работы, думая о России, с верой в Россию, в ее будущее. Даже читая по-немецки курсы по русской культуре для небольших аудиторий, состоящих из пяти, шести слушателей немецких университетов, он верил, что придет время, и тексты этих лекций будут востребованы, поэтому писал с педантичной скрупулезностью каждую лекцию. Можно в этом, конечно, видеть немецкую педантичность. Ильин был немец по матери. Но в этом можно также видеть свойственную русскому дореволюционному ученому серьезность по отношению к своему философскому и литературному творчеству.

Cкажите, пожалуйста, Алексей Павлович, насколько хорошо, на Ваш взгляд, российское философское сообщество представляет себе наследие и знает творчество Ильина?

Ильину повезло и не повезло. Повезло с издателями. Юрий Трофимович Лисица, доктор физико-математических наук, взял на себя крест издать Собрание его сочинений. Если включить все тома переписки, то издание насчитывает около 25 томов. Парадокс в том, что его стал издавать профессиональный математик. А ведь Ильина издать не просто. Огромное количество работ издано по рукописям, которые хранятся в архиве Мичиганского университета в США. Этот архив был завещан Ильиным Московскому университету, его alma mater, но так и не передан России. Я думаю, что теперь, когда Университет получил прекрасное здание для библиотеки на Воробьевых горах, в том числе и оснащенное надлежащими условиями для хранения архивов, нужно бы к этому завещанию вернуться и исполнить волю философа.

С другой стороны, Ильину и не повезло. Ильин в определенной степени философ идеологический. Это очевидно в определенных пластах его творчества, если обратиться, например, к такой работе как «Наши задачи». Поэтому часто восприятие его происходит, что называется «на злобу дня». С ожиданием каких-то конкретных политических результатов и дивидендов.

Даже коммунисты, которые забыли, что они повинны в погублении России и в высылке ее интеллигенции, активно используют в своей политической риторике тексты Ивана Ильина. В таком идеологическом восприятии, как правило, безоглядном, некритическом, теряются его собственно философские работы; работа о Гегеле «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека», «Аксиомы религиозного опыта», «Поющее сердце», где Ильин реализует себя в качестве историка философии, теоретика, религиозного мыслителя.

Работы о праве, историко-философские работы немного отошли на второй план. Мне кажется, что сегодня историку философии необходим такой беспристрастный, свободный от излишнего идеологизма подход к наследию Ильина. Это отнюдь не умалит значения этой фигуры, но предъявит нам скрытые пружины философского процесса в России той эпохи. Интерпретация наследия Ильина, его философское прочтение по большому счету нам еще предстоит. Я знаю одну книгу, посвященную специально Ильину. Это книга петербургского исследователя И. И. Евлампиева. Следует отметить, что она вышла в Петербурге достаточно давно, десяток лет назад и стала первым прочтением, первым ознакомлением широкой читающей публики в России с творчеством Ильина.

Алексей Павлович, Вы знаете, что Иван Ильин часто предстает, прежде всего, и по преимуществу как идеолог контрреволюции, радикал как сейчас говорят, ярый антикоммунист. Насколько адекватно такое представление? На ваш взгляд, каковы главные темы в его стратегическом видении будущего?

Ильин написал конституцию для будущей России. Конечно, она далека от сегодняшней, он в принципе не был сторонником либерально-демократического государства, считая, что государство должно быть в достаточной степени авторитарным, способным осуществлять грандиозные общественные проекты, объединяющие нацию. Он был сторонником монархической государственности, считая, что монархия - наиболее адекватная форма власти для православной державы. Есть немало существенных идей, которые актуальны в политическом наследии Ильина и для нашего времени. Среди прочего это постоянно им проводимая идея о необходимости правового сознания и правового государства.

Право, по сути, не есть произвольная вещь, которая устанавливается по произволу властей предержащих. Право имеет духовный смысл, оно опирается на те высшие ценности, которые это право защищает. Это некие автохтонные суверенные нормы, которые элита общества в каждую эпоху усматривает духовным взором ее людей. Те, кто создает правовые формы, кодексы, не придумывают их, а открывают их в духовной очевидности. Именно это дает силу и, если угодно, «соль» праву. Можно, конечно, придумать государство, где будет действовать рукотворное право, подобное некой железной машине. Но это будет чудовищное государство, это будет тюрьма, ад на земле, потому что право будет основано на антиценностях.

Кстати, Ильин был представителем той великолепной философии права, которая у нас была в дореволюционной России. Он окончил кафедру философии права и был сперва приват-доцентом, а потом профессором этой кафедры на юридическом факультете Московского университета. Это школа Павла Ивановича Новгородцева, который был оппонентом на защите диссертации Ильина «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека», за которую ему присвоили докторскую степень вместо магистерской, потому что не ясно было, удастся ли когда-нибудь еще собрать ученый совет. Начинался красный террор 1918 года - всех могли арестовать в любую минуту.

Идеи Ильина о сущности правосознания являются сейчас как никогда актуальными для России, для тех шагов, которые мы предпринимаем, чтобы наше государство вывести из развала, разрухи, повернуть вспять то бегство, отступление государства из различных социальных сфер, которое мы наблюдали в 90-е годы.

И еще один вопрос. Можно ли говорить об Ильине как философе уже в контексте европейской культуры? Что можно сказать в связи с этим?

Безусловно, об Ильине можно говорить в контексте европейской культуры. И вот почему. Например, Гегель для французов на определенное время был совершенно забытой фигурой. Французы не знали немецкой философии, не знали Гегеля. Ильин своей книгой определенным образом повлиял на интерес к Гегелю у Александра Кожевникова (Кожева). Он тоже был одним из русских беженцев в Европе, отступал туда с белой армией. Кожев устроил в начале 30-х годов в Сорбонне свои семинары по «Феноменологии духа», где занимались многие впоследствии очень известные европейские интеллектуалы. Через него и Жана Валя Гегель нашел свое возрождение во Франции. Конечно, это некоторая опосредованная связь. Это один момент.

Надо сказать, что Ильин блестяще знал немецкий язык и много выступал с лекциями в Европе (причем до Второй Мировой приезжал нередко и в страны Балтии). Немало его книг выходило на немецком языке. Я думаю, что это тоже осуществило определенное влияние на европейскую культуру.

Кстати сказать, и в советское время фигура Ильина не была окончательно вычеркнута из памяти. А.Ф.Лосев, приглашенный в 1942 году преподавать на только что восстановленный философский факультет МГУ, ведя семинары по «Науке логике» Гегеля, рекомендовал студентам книгу Ильина о Гегеле. Правда, чем это закончилось, мы хорошо знаем: Лосев не проработал там и двух лет, как его выгнали из университета под предлогом перевода в Педагогический институт им. Ленина.

Судьба наследия Ивана Ильина показывает нам, что Европа не в полной мере ознакомилась с русским философским наследием, а может быть, и не особенно хочет с ним знакомиться. В Европе существует такое убеждение, что русская философия слишком религиозна и в ней слишком много нефилософских предпосылок. Она как бы не совсем философия. Конечно, если сравнивать русскую религиозную традицию с такими мыслителями, как Деррида, Фуко, то это совсем другая традиция. Но в Европе тоже есть фигуры, мышлению которых вовсе не чужды религиозные предпосылки.

- Но они находятся далеко не на переднем плане...

Нет, это отнюдь не так. Например, Поль Рикёр, который не скрывал, что он протестант и во многом опирался на герменевтику, имеющую свои истоки в библейской герменевтике. Чтобы увидеть эти филиации, нужно внимательней посмотреть на его тексты. Я помню лекции П. Рикёра в Московском университете, в которых он отдавал дань таким русским философам, как Булгаков и Соловьев. Это не значит, что они сильно повлияли на него, но здесь речь идет не о влиянии, а об определенном типологическом сходстве.

Даже Хайдеггер, который был атеистом, иногда в своей мысли в чем-то пересекается с русской философией. В его работах можно найти конгениальные с о. Павлом Флоренским мысли о смысле имени, иконы, образа. Семен Франк в конце жизни, по прочтении поздних работ Хайдеггера, признавался, что всю жизнь они шли к одному и тому же в философии. Неслучайно феноменология хайдегеровского типа популярна в католических университетах.

Это скорее предрассудок, что русская философия так уж совершенно, радикально отличается от западной философии, именно как религиозная от секулярной.

Иван Ильин со своей книгой о Гегеле дал этому прекрасный пример. Я уверен, что в XX веке в Европе не было такого знатока Гегеля как Ильин, человека, который с таким тщанием прочитал его труды на немецком языке. Его книга - это попытка интерпретировать религиозную драму Гегеля, помыслить его философию как определенный вариант, кстати сказать, гностический, решения проблемы соотношения Бога и твари. Религиозная опция зрения русских философов позволяет открывать в западной философии определенные стороны, на которые не акцентируют внимание в самой Европе.

Один мой аспирант из Японии Хорие Хироюки перевел на японский язык одну из ранних работ И. Ильина и пишет к ней предисловие для хрестоматии по русской философии, которую готовит профессор М. Микосиба в университете Чибо (Токио). Это показатель того, что не только на Западе, но и на Востоке интерес к русской философии и, в частности, к философии Ивана Ильина растет.

И все-таки хотелось бы завершить это интервью вопросом о том, что для нас, по Вашему мнению, для русской интеллигенции, русского народа, самое главное и важное в творческой мысли, в наследии Ивана Ильина?

Это не простой вопрос. Я сказал бы, что на мой взгляд самым важным являются его «тихие созерцания», его «поющее сердце». Эти работы прекрасно ложатся на душу, они ведут нас ввысь, формируют дух и душу человека, открывают кладези человеческой мудрости. Научная философия - эта та философия, которая чему-то может научить. Если философия ничему научить не может, а может только запутать, то язык не поворачивается называть ее научной философией. Эти работы Ильина, по моему опыту чтения, как раз являются и являются «научными», то есть научающими.

С Алексеем Павловичем Козыревым беседовал к.ф.н. Геннадий Самуйлов

12 / 10 / 2005

Иван Александрович Ильин

№ ИС 10-11-0844

© Издательство «ДАРЪ», 2005

Каждый писатель тревожится о том, как его будут читать. Поймут ли? Увидят ли то, что он хотел показать? Почувствуют ли то, что любило его сердце? И кто будет его читатель? От этого зависит так много… И прежде всего – состоится ли у него желанная, духовная встреча с теми далекими, но близкими, для которых он втайне писал свою книгу?

Дело в том, что далеко не все читающие владеют искусством чтения: глаза бегают по буквам, «из букв вечно выходит какое-нибудь слово» (Гоголь) , и всякое слово что-нибудь да «значит»; слова и их значения связываются друг с другом, и читатель представляет себе что-то – «подержанное», расплывчатое, иногда непонятное, иногда приятно-мимолетное, что быстро уносится в позабытое прошлое… И это называется «чтением». Механизм без духа. Безответственная забава. «Невинное» развлечение. А на самом деле – культура верхоглядства и поток пошлости.

Такого «чтения» ни один писатель себе не желает. Таких «читателей» мы все опасаемся. Ибо настоящее чтение происходит совсем иначе и имеет совсем иной смысл…

Как возникло, как созрело написанное?

Кто-то жил, любил, страдал и наслаждался; наблюдал, думал, желал, надеялся и отчаивался. И захотелось ему поведать нам о чем-то таком, что для всех нас важно, что нам необходимо духовно увидеть, прочувствовать, продумать и усвоить. Значит – что-то значительное о чем-то важном и драгоценном. И вот он начинал отыскивать верные образы, ясно-глубокие мысли и точные слова. Это было нелегко, удавалось не всегда и не сразу. Ответственный писатель вынашивает свою книгу долго: годами, иногда – всю жизнь; не расстается с ней ни днем, ни ночью; отдает ей свои лучшие силы, свои вдохновенные часы; «болеет» ее темой и «исцеляется» писанием. Ищет сразу и правды, и красоты, и «точности» (по слову Пушкина) , и верного стиля, и верного ритма – и все для того, чтобы рассказать, не искажая, видение своего сердца… И наконец произведение готово. Последний просмотр строгим, зорким глазом; последние исправления – и книга отрывается и уходит к читателю, неизвестному, далекому, может быть, легковесно-капризному, может быть, враждебно-придирчивому… Уходит – без него, без автора. Он выключает себя и оставляет читателя со своей книгой «наедине».

И вот мы, читатели, беремся за эту книгу. Перед нами накопление чувств, постижений, идей, образов, волевых разрядов, указаний, призывов, доказательств, целое здание духа, которое дается нам прикровенно, как бы при помощи шифра. Оно скрыто за этими черными мертвыми крючочками, за этими общеизвестными, поблекшими словами, за этими общедоступными образами, за этими отвлеченными понятиями. Жизнь, яркость, силу, смысл, дух должен из-за них добыть сам читатель. Он должен воссоздать в себе созданное автором; и если он не умеет, не хочет и не сделает этого, то за него не сделает этого никто: всуе будет его «чтение», и книга пройдет мимо него. Обычно думают, что чтение доступно всякому грамотному… Но, к сожалению, это совсем не так. Почему?

Потому, что настоящий читатель отдает книге свое свободное внимание, все свои душевные способности и свое умение вызывать в себе ту верную духовную установку, которая необходима для понимания этой книги. Настоящее чтение не сводится к бегству напечатанных слов через сознание – оно требует сосредоточенного внимания и твердого желания верно услышать голос автора. Одного рассудка и пустого воображения для чтения недостаточно. Надо чувствовать сердцем и созерцать из сердца. Надо пережить страсть страстным чувством; надо переживать драму и трагедию живой волей; в нежном лирическом стихотворении надо внять всем вздохам, встрепетать своей нежностью, взглянуть во все глуби и дали; а великая идея может потребовать не более и не менее, как всего человека.

Это означает, что читатель призван верно воспроизвести в себе душевный и духовный акт писателя, зажить этим актом и доверчиво отдаться ему. Только при этом условии состоится желанная встреча между обоими и читателю откроется то важное и значительное, чем болел и над чем трудился писатель. Истинное чтение есть своего рода художественное ясновидение, которое призвано и способно верно и полно воспроизвести духовные видения другого человека, жить в них, наслаждаться ими и обогащаться ими. Искусство чтения побеждает одиночество, разлуку, даль и эпоху. Это есть сила духа – оживлять буквы, раскрывать перспективу образов и смысла за словами, заполнять внутренние «пространства» души, созерцать нематериальное, отождествляться с незнаемыми или даже умершими людьми и вместе с автором художественно и мыслительно постигать сущность богозданного мира.

Читать – значит искать и находить, ибо читатель как бы отыскивает скрытый писателем духовный клад, желая найти его во всей его полноте и присвоить его себе. Это есть творческий процесс, ибо воспроизводить – значит творить. Это есть борьба за духовную встречу; это есть свободное единение с тем, кто впервые приобрел и закопал искомый клад. И тому, кто никогда этого не добивался и не переживал, всегда будет казаться, что от него требуют «невозможного».

Искусство чтения надо приобретать и вырабатывать в себе. Чтение должно быть углублено, оно должно стать творческим и созерцательным. И только тогда нам всем откроется его духовная ценность и его душеобразующая сила. Тогда мы поймем, что следует читать и чего читать не стоит, ибо есть чтение, углубляющее душу человека и строящее его характер, а есть чтение разлагающее и обессиливающее.

По чтению можно узнавать и определять человека. Ибо каждый из нас есть то, что он читает; и каждый человек есть то, как он читает; и все мы становимся незаметно тем, что мы вычитываем из прочтенного, – как бы букетом собранных нами в чтении цветов…

Книга, для которой я пишу это предисловие, выношена в сердце, написана от сердца и говорит о сердечном пении, поэтому ее нельзя понять в бессердечном чтении. Но я верю, что она найдет своих читателей, которые верно поймут ее и увидят, что она написана для русских о России.

(Из письма к сыну)

Итак, ты думаешь, что можно прожить без любви: сильной волей, благой целью, справедливостью и гневной борьбой с вредителями? Ты пишешь мне: «О любви лучше не говорить: ее нет в людях. К любви лучше и не призывать: кто пробудит ее в черствых сердцах?..»

Милый мой! Ты и прав, и не прав. Собери, пожалуйста, свое нетерпеливое терпение и вникни в мою мысль.

Нельзя человеку прожить без любви, потому что она сама в нем просыпается и им овладевает. И это дано нам от Бога и от природы. Нам не дано произвольно распоряжаться в нашем внутреннем мире, удалять одни душевные силы, заменять их другими и насаждать новые, нам не свойственные. Можно воспитывать себя, но нельзя сломать себя и построить заново по своему усмотрению. Посмотри, как протекает жизнь человека. Ребенок применяется к матери – потребностями, ожиданием, надеждой, наслаждением, утешением, успокоением и благодарностью; и когда все это слагается в первую и нежнейшую любовь, то этим определяется его личная судьба. Ребенок ищет своего отца, ждет от него привета, помощи, защиты и водительства, наслаждается его любовью и любит его ответно; он гордится им, подражает ему и чует в себе его кровь. Этот голос крови говорит в нем потом всю жизнь, связывает его с братьями и сестрами и со всем родством. А когда он позднее загорается взрослой любовью к «ней» (или, соответственно, она к «нему»), то задача состоит в том, чтобы превратить это «пробуждение природы» в подлинное «посещение Божие» и принять его как свою судьбу. И не естественно ли ему любить своих детей той любовью, которой он в своих детских мечтаниях ждал от своих родителей?.. Как же обойтись без любви? Чем заменить ее? Чем заполнить страшную пустоту, образующуюся при ее отсутствии? Нельзя человеку прожить без любви и потому, что она есть главная выбирающая сила в жизни. Жизнь подобна огромному, во все стороны бесконечному потоку, который обрушивается на нас и несет нас с собой. Нельзя жить всем, что он несет; нельзя отдаваться этому крутящемуся хаосу содержаний. Кто попытается это сделать, тот растратит и погубит себя: из него ничего не выйдет, ибо он погибнет во всесмешении. Надо выбирать: отказываться от очень многого ради сравнительно немногого; это немногое надо привлекать, беречь, ценить, копить, растить и совершенствовать. И этим строить свою личность. Выбирающая же сила есть любовь: это она «предпочитает», «приемлет», «прилепляется», ценит, бережет, домогается и блюдет верность. А воля есть лишь орудие любви в этом жизненном делании. Воля без любви пуста, черства, жестка, насильственна и, главное, безразлична к добру и злу. Она быстро превратит жизнь в каторжную дисциплину под командой порочных людей. На свете есть уже целый ряд организаций, построенных на таких началах. Храни нас Господь от них и от их влияния… Нет, нам нельзя без любви: она есть великий дар увидеть лучшее, избрать его и жить им. Это есть необходимая и драгоценная способность сказать «да», принять и начать самоотверженное служение. Как страшна жизнь человека, лишенного этого дара! В какую пустыню, в какую пошлость превращается его жизнь!