Причины первой волны эмиграции. Русская эмиграция

Предметом нашего исследования являются история и основные закономерности христианской деятельности русской эмиграции после 1917 года. Процесс эмиграции шел неравномерно, в определенные периоды времени на постоянное место жительства за границу выезжали значительные массы людей, в другие периоды потоки эмиграции по разным причинам “иссякали”. Рассмотрим подробнее эти потоки (волны эмиграции), обращая особое внимание на их отношение к христианской жизни.

Принято выделять четыре волны русской послереволюционной эмиграции:

Первая (1920-е годы);

Вторая (1940-е годы);

Третья (1970-е годы);

Четвертая (конец 1980-х - начало 1990-х годов).

Однако прежде чем перейти к более подробному рассмотрению этих потоков эмиграции, необходимо упомянуть дореволюционную эмиграцию , которая оказала значительное влияние на религиозную деятельность русской эмиграции в послереволюционное время.

До революции существовали два основных потока русской эмиграции: в Западную Европу и в США и Канаду; во втором потоке особо следует отметить украинцев.

а) Представители русской аристократии и буржуазии, выехавшие из России по различным причинам и после 1917 года оставшиеся за границей. Из этой среды вышло весьма немного духовных лиц, но они могли оказать и часто оказывали значительную материальную помощь церковным общинам за рубежом и занимались иными видами церковной благотворительной деятельности (в частности, помогая неимущим русским эмигрантам в процессе их адаптации к новой жизни за границей).

б) Эмигранты еврейского происхождения (в основном из западных и южных регионов Российской империи), спасающиеся от погромов. Эта часть эмигрантов, как правило, в той или иной степени исповедовала иудаизм и поэтому не имеет прямого отношения к предмету нашего исследования.

в) Эмигранты из Украины (преимущественно из западной части и так называемой Карпатской Руси). Основной причиной их эмиграции обычно считается экономическое стремление к обретению земель в Канаде и в США, однако для их эмиграции были и определенные политические и религиозные причины. В числе политических причин можно назвать противостояние полонизации с одной стороны и русификации - с другой (по­скольку эта часть населения обладала определенным национальным (в частности, языковым, обрядовым и др.) своеобразием и стремилась сохранить его). По религиозной принадлежности эти украинские эмигранты были частью православные, частью католики восточного обряда (униаты). Первые нередко вступали в противоречие с католическим окружением, вторые - как с православной (поскольку они официально считались православными, но отказывались принимать таинства Православной Церкви), так и с латинской католической иерархией, поскольку далеко не все представители традиционного (латин­ского) католичества признавали правомерность как самого использования восточного обряда, так и некоторых его особенностей (в частности, женатого духовенства). Приехав в США и Канаду, они также встретились с неприятием со стороны местных иерархов Католической Церкви, что стало одной из причин массового обращения этой части эмиграции в Православие. Другой, более важной причиной обращения послужила большая миссионерская работа, проводимая православными в Америке. Этой работе оказывали особое содействие бывшие тогда правящими архиереями в Америке епископ Алеутский и Аляскинский Владимир (Соколовский, в Америке с 1887/1888 по 1891 годы), принявший в Православие эту группу верующих, наследовавший ему на этой кафедре епископ Николай (Зиоров, 1891–1898) и архиепископ Алеутский и Северо-Американский Тихон (Бела­вин, будущий Святейший Патриарх Московский и всея Руси, причисленный позднее к лику святых; 1898–1907). Обосновавшись в Америке, эта группа эмигрантов оказывала большое содействие становлению православных общин в США и Канаде. Из ее среды вышли многие видные епископы, священники и богословы Православной Церкви в Америке (Orthodox Church in America), до настоящего времени играющие ведущую роль в руководстве этой Церковью. В качестве примеров современных потомков этих эмигрантов можно назвать предстоятелей этой Церкви Высокопреосвященнейших Феодосия и Германа, митрополитов всея Америки и Канады, заведующих канцелярией Православной Церкви в Америке протопресвитеров Даниила Губяка (бывшего впоследствии настоятелем Московского подворья Православной Церкви в Америке, ученика и последователя видного американского православного богослова протопресвитера Александра Шмемана) и Родиона Кондратика, ответственного секретаря Православной Церкви в Америке по связям с общественностью протоиерея Григория Гавриляка и многих других.

г) Русские духоборы, выехавшие в Америку по ходатайству Л. Н. Толстого. Духоборы, как правило, старались сохранить в эмиграции принятые ими традиции и обряды, жили весьма обособлено и в целом не оказали значительного влияния на духовную жизнь русской эмиграции.

д) Революционеры, сторонники различных русских политических партий и течений, скрывавшиеся от преследования властей (в основном в Западной Европе), незначительная часть которых по различным причинам осталась в эмиграции после революции. Эта группа, как правило, была настроена атеистически, и лишь немногие из нее впоследствии пришли в Церковь.

Первая волна русской эмиграции, как мы отмечали выше, приходится на 1920-е годы. Гражданская война Белой армией проиграна, и многие россияне, по тем или иным причинам опасающиеся преследования со стороны большевиков, вынуждены эмигрировать.

В составе русской эмиграции первой волны можно выделить следующие основные потоки:

а) Эмигранты с Юга России (вместе с отступающими частями армии генерала П. Н. Врангеля). Путь их, как правило, лежал через Константинополь на Балканы (в Югославию, Чехословакию и Болгарию). Затем многие представители этого течения русской эмиграции переехали в Западную Европу (преимущест­венно во Францию), а часть обосновалась в США. Подобным путем проследовал, например, видный русский иерарх митрополит Вениамин (Федченков, в конце жизни, правда, вернувшийся в Россию) и многие другие.

б) Эмигранты с Востока России (вместе с отступающими частями армии адмирала А. В. Колчака). Многие из них попали в Китай, а после китайской революции были вынуждены выехать в Австралию. Незначительная часть этого потока осталась в Австралии, а большинство переехало в Америку.

в) Эмигранты с Запада России, многие из которых невольно оказались в эмиграции в связи с изменением государственных границ (Польша, Финляндия, Латвия, Литва и Эстония стали самостоятельными государствами, Западная Украина и Западная Белоруссия вошли в состав Польши и т. д.). Некоторые из них остались на месте, другие же через Восточную Европу проследовали в Западную; часть их отправилась затем далее, в США и Канаду.

Пути эмиграции ряда представителей этой волны были и иными, но они не носили массового характера.

Религиозная деятельность первой волны эмиграции оказала огромное влияние на духовную жизнь не только русского зарубежья, но и населения самих тех стран, в которых оказались русские изгнанники. В качестве примеров можно назвать создание и деятельность Русского студенческого христианского движения (РСХД), Свято-Сергиевского Православного богословского института в Париже, Института им. Н. П. Кондакова в Праге, Свято-Владимирской Православной духовной семинарии в Крествуде (США), Свято-Троицкой Православной духовной семинарии в Джорданвилле (США) и многие другие.

Приведем некоторые вехи развития религиозной деятельности первой волны эмиграции.

В начале 1920-х годов создается Русское студенческое христианское движение (РСХД). Начало организованному Движению было положено 1–8 октября 1923 года на I общем съезде РСХД в местечке Пшеров близ Праги (Чехословакия).

В 1925 году начинает работу Свято-Сергиевский Богословский институт в Париже, преподавателями которого в разные годы были ведущие православные богословы и религиозные деятели русского зарубежья: епископ (впоследствии митрополит) Вениамин (Федченков), протопресвитеры Борис Бобринской, Василий Зеньковский, Алексий Князев, архимандрит Киприан (Керн), протоиереи Сергий Булгаков, Георгий Флоровский; А. В. Карташев, Г. П. Федотов и другие. Институт окончили или учились в нем митрополит Николай (Еремин), архиепископы Георгий (Вагнер), Никон (Греве), Павел (Голышев), Серафим (Дулгов), Серафим (Родионов), епископы Александр (Семенов Тян-Шанский), Дионисий (Лукин), Константин (Ес­сен­ский), Мефодий (Кульман), Феодор (Текучев), протопресвитеры Александр Шмеман и Иоанн Мейендорф, протоиереи Николай Озолин, Михаил Фортунато, иеромонах Савва (Струве), один из руководителей Русского студенческого христианского движения К. А. Ельчанинов, видные православные богословы П. Н. Евдокимов и И. М. Концевич и др.

В ноябре 1927 года в храме Свято-Сергиевского подворья в Париже была совершена первая литургия на французском языке, а в конце 1928 - начале 1929 годов родился первый франкоязычный православный приход святой Женевьевы (Геновефы Парижской), настоятелем которого был назначен о. Лев (Жил­ле). Первые богослужения проходили в помещении РСХД на бульваре Монпарнас, д. 10, а затем, благодаря содействию П. Н. Ев­докимова, приходу был предоставлен бывший лютеранский храм Святой Троицы в 13-м округе Парижа .

Значительную роль в духовной жизни русского зарубежья сыграло также братство святителя Фотия, действовавшее под омофором Московского Патриархата. В это братство входили братья Евграф, Максим и Петр Ковалевские, В. Н. Лосский и другие.

В составе первой волны эмиграции были представители аристократии, буржуазии, армии, творческой интеллигенции, а также немало выходцев из народа - крестьян и рабочих. Социальный состав этой волны эмиграции представляет интерес для изучения религиозной деятельности русского зарубежья прежде всего в связи со значительным социальным расслоением эмигрантской массы (особенно в первое время). Люди из близких социальных слоев старались держаться вместе, и, как отмечал митрополит Евлогий, описанное социальное расслоение иногда накладывало существенный отпечаток на устройство церковной жизни целых приходов.

Так, в 1925 году общество галлиполийцев в Париже (объеди­нявшее многих представителей военной эмиграции, имевших отношение к этой военной кампании) арендовало помещение для своих собраний и устроило там церковь во имя преподобного Сергия Радонежского. В духовной жизни этого прихода долго имели место нестроения, пока его настоятелем не был назначен отец Виктор Юрьев (будущий протопресвитер), сам бывший галлиполийцем . В другом православном приходе в городе Кламаре под Парижем собрались представители русской аристократии (член учредительного комитета Свято-Сергиевско­го подворья в Париже граф К. А. Бутенев-Хрептович, князья Трубецкие, Лопухины и др.). Духовная жизнь этого прихода стала возрождаться после назначения туда настоятелем пожилого священника Михаила Осоргина, родственника Трубецких, в прошлом кавалергарда, а затем губернатора. Как писал митрополит Евлогий, отец Михаил Осоргин был “среди своих многочисленных родственников в Кламаре <…> как бы патриарх над всем родовым объединением: судит и мирит, обличает и поощряет, а также крестит, венчает, хоронит. Пастырь добрый, евангельский” .

Вторая волна русской эмиграции (1940-е годы) имела одно главное направление: с оккупированных территорий запада СССР в Германию и Австрию (в соответствии с отступлением немецкой армии), а оттуда - в Южную Америку (Аргентина и др.), США и Канаду, но в нее, как и в первую эмиграцию, было вовлечено немало людей. Представителями ее в основном были люди, интернированные фашистской Германией из России во время второй мировой войны. Другая часть этой волны состояла из людей, по различным причинам покинувших Советский Союз с отступающими немецкими войсками. И, наконец, третья, менее многочисленная, часть этой волны добровольно, по тем или иным причинам, приняла решение сотрудничать с Германией в ее войне против Советского Союза, в том числе лица, объединенные в составе так называемой “Русской освободительной армии” (РОА) под руководством генерала А. А. Вла­сова (“власовцы”). Все они справедливо опасались возвращения в СССР, где их с большой вероятностью ожидали жестокие репрессии.

После окончания войны некоторые из указанных лиц по соглашению между державами-победительницами были высланы в СССР и репрессированы. Желая избежать репатриации, представители второй волны эмиграции покидали Европу и в конце концов осели в Южной Америке (Аргентина, Чили и др. страны), в США и Канаде.

Духовное состояние второй волны эмиграции было весьма своеобразным. С одной стороны, эмигранты второй волны в течение длительного времени жили в условиях советского атеистического строя. С другой стороны, многие из них еще помнили религиозную жизнь в дореволюционной России и стремились к восстановлению религиозных устоев. Вторая эмиграция дала русскому зарубежью не много священников и богословов, но значительную массу верующих, пополнивших состав православных приходов в Южной и Северной Америке (преимущест­венно под омофором Русской Православной Церкви Заграницей (РПЦЗ)). В числе наиболее ярких религиозных деятелей второй волны можно назвать архиепископа Андрея (Рымаренко) и протоиерея Димитрия Константинова.

Сравнивая первую и вторую волну эмиграции, протоиерей Димитрий Константинов отмечает, что последняя, “осев по ряду причин не столько в Европе, сколько на других континентах, стала эмиграцией <…> храмостроительной” . В то же время он подчеркивает, что представители духовной элиты первой волны эмиграции относились ко второй волне с известным пренебрежением, как к «чему-то малоценному, “советскому”, непонятному, невежественному и едва ли не полудикому» .

Третья волна эмиграции (1970-е годы) носила преимущественно политический характер. Ее основу составили лица еврейской национальности, эмигрировавшие в Израиль, ряд правозащитников и диссидентов, подвергшихся репрессиям в СССР (в том числе преследуемых за веру), а также так называемые “невозвращенцы”. Некоторые из них оставались в Израиле, другие перебирались оттуда в США. Совсем немногие направлялись непосредственно в США, и единицы - в Западную Европу.

Духовный уровень христианской части этой волны эмиграции был весьма невысок, однако в условиях эмиграции некоторые ее представители пришли к Богу и стали священниками и богословами. В числе религиозных деятелей третьей волны можно упомянуть, например, священников Илию Шмаина, служившего в Святой Земле и во Франции, а затем возвратившегося на родину, и настоятеля храма Христа Спасителя в Нью-Йорке священника Михаила Аксенова.

Четвертая волна эмиграции началась после перестройки в конце 1980-х годов. Она носила преимущественно экономический характер. Эмигранты 80-х годов ехали в США, Канаду, Западную Европу (преимущественно в Германию) и, по сложившейся традиции, в Израиль.

Некоторые уезжали за границу для получения серьезного классического богословского образования. В качестве примеров религиозных деятелей четвертой волны можно назвать известного богослова иеромонаха Николая (Сахарова), исследователя духовного наследия архимандрита Софрония (Сахарова), и настоятеля храма Сошествия Святого Духа на апостолов в г. Бридж­порте (США) священника Вадима Письменного.

В целом же духовный уровень представителей этой волны примерно соответствовал уровню третьей волны. Так же, как и тогда, люди, далекие от веры, оказавшись в эмиграции, в одиночестве и в отрыве от привычного им уклада, нередко стремятся к русскоязычному общению. Православный храм часто становится не только духовным центром, но и местом регулярных встреч русской общины. Постепенно люди приходят к Богу и включаются в духовный ритм православного богослужения.

В заключение необходимо отметить общую для русского зарубежья тенденцию. Многие потомки русских эмигрантов во втором и особенно в третьем поколении перестают владеть русским языком и, оставаясь православными, в значительной степени теряют духовную связь с родиной своих предков. Один из видных пастырей русской эмиграции протоиерей Борис Старк (1909–1996), представитель первой волны, вспоминает, в частности: “Я знал одну семью в Париже, где дети воспитывались совершеннейшими французами. Все русское было под запретом, даже язык. Родители, на себе испытавшие тиски ностальгии, не хотели таких же мук для своих чад <…> Не берусь осуждать этих людей. Они желали детям только добра, хотели уберечь их от горьких метаний, чтобы они не рвались на утраченный русский берег. Почти все дети, бывшие моими воспитанниками в Русском доме в Париже и оставшиеся там, сейчас уже в самой малой степени осознают себя русскими. А что говорить об их детях!” . В то же время, как было отмечено выше, на Запад прибывают новые эмигранты из России, которые пополняют русскую общину (хотя изначально они в целом весьма далеки от религии), и некоторые из них в эмиграции постепенно находят путь к Богу и к Церкви.

Таким образом, можно видеть, что представители всех волн русской эмиграции нашли свое место в религиозной жизни русского зарубежья. Религиозная деятельность во все времена была и остается важной составной частью жизни русской эмиграции.

Бер-Сижель Е. Первый франкоязычный православный приход // Альфа и Омега. 2002. № 3(33). С. 326, 330, 332.

Константинов Д. В. Через туннель XX столетия / Под редакцией А. В. Попова . (Материалы к истории русской политической эмиграции. Вып. III). М., 1997. С. 363.

Интервью с протоиереем Борисом Старком // Переписка на исторические темы. Сб. статей. М., 1989. С. 324.

Энциклопедичный YouTube

1 / 1

Разведопрос: Павел Перец про покушение Веры Засулич на губернатора Трепова, часть первая

Субтитры

Я вас категорически приветствую! Павел, добрый день. Привет, Дмитрий Юрьевич Пучков, значит. Обо что сегодня? Сегодня мы поговорим про покушение Веры Засулич на губернатора Трепова. Это такой переломный момент в истории российского революционного движения. Но мы начнём с интриги, а то что мы как-то так, знаешь, всё поступательно. Значит, и к ней потом вернёмся. Я вам хочу показать картинку вот такую вот, и ты на неё посмотри. Вот ты, так сказать, взрослый, вроде как адекватный, по мнению не всех, конечно, но некоторых людей персонаж. Да. У меня справка есть, если что. Кстати, Вера Засулич приходила в дом губернатора тоже за справкой. Но мы об этом поговорим сегодня. Вот опиши мне, пожалуйста, эту девушку. Ты как вот, как бы ты её описал, сейчас бы ты увидел на улице? Ну я в шмотках тогдашних не разбираюсь. Не-не, безотносительно шмоток, вот просто первое твоё впечатление от этой барышни? Незамужняя, добропорядочная, я бы сказал, образованная. По всей видимости, из приличной семьи. Никакого гадства на лице не написано, но лица, я тебе как милиционер скажу, крайне обманчивы, по внешности судить очень сложно. Немножечко не та целевая аудитория, чёрт. Так-так, и что? Ну ладно. По крайней мере, ключевое слово – добропорядочная. А вот ничего, пока паузу. И вы, дорогие зрители, пока тоже подумайте, что вы можете сказать вот про эту девушку, например, и как вообще эту картину. Или, например, как вы воспринимаете эту вот картину, да. Вот. Зачем я это показываю, я это скажу попозжа. Значит, во- первых я хочу извиниться. В прошлый раз я назвал город Сольвычегодск Сольвычегорском. Дело в том, что я живу в Сестрорецке, рядом со мной город Зеленогорск, недавно я был рядом с городом Пятигорском, они для меня все «-горски», поэтому я автоматом. Но спасибо, что поправили, естественно, Сольвычегодск. И начать я хочу не с начала, а с конца прошлого выпуска, то, о чём мы не договорили, потому что это крайне важно и оно плавно перетекает в выпуск сегодняшний. Это про реакцию общества на дело Нечаева и, в частности, про Фёдора Михайловича Достоевского, который написал роман «Бесы». У меня есть такая, некая мечта, я хочу как-то это виртуализировать. Мне кажется, что если бы сейчас жил Фёдор Михайлович Достоевский и Лев Николаевич Толстой, то Фёдор Михайлович Достоевский, он бы был таким вот абсолютным «про» как бы таким вот… Ватником. Проватником, да. А Лев Николаевич Толстой, ну он не то чтобы был крайним оппозиционером, но он очень бы стоял в такой либеральной оппозиции. Дело в том, что Достоевский – это человек, который, в отличие от большинства его окружавших литераторов, познавший на своей шкуре вообще, что такое и следствие, что такое эти подпольные кружки, что такое, самое главное, каторга, ссылка и всё остальное. Поэтому он знал. И общество «дело Нечаева», о котором мы говорили в прошлый раз, в большинстве своём оно восприняло как некий единичный случай. Ну это такая уголовщина, какие-то значит… А вот Ф.М.Достоевский, он поскольку был гений, он в этом усмотрел тенденцию и этого ему не простили. Значит, какую реакцию вызвал его роман «Бесы»? Вот, значит, была такая Варвара Тимофеева, она была писательница, переводчица, у неё вышел потом некий литературный труд – «Год с великим писателем, в общем, понятно, о чём». И она работала вместе с Достоевский в так называемой типографии Траншеля, она находилась на углу Невского и нынешнего Владимирского со стороны Владимирской, и вот как она описывает своё, значит, первое знакомство, даже не столько здесь суть в знакомстве, а как она описывает этот роман. «Новый роман Достоевского казался нам тогда уродливой карикатурой, кошмаром мистических экстазов и психопатией, а то, что автор «Бесов» принял редакторство в «Гражданине», окончательно восстановило против него многих из прежних его почитателей и друзей». Значит, что такое «Гражданин»: это была газета, издававшаяся князем Мещерским. Мещерский – это такой помесь, я не знаю, там Леонтьева, Соловьёва, как его ещё зовут-то, на канале Россия – Киселёва, вот. В общем вот это всё такое вот, только ещё в более радикальной какой-то монархической интерпретации, да плюс ещё по слухам, по некоторой информации, он был ориентации не той, которой требовалось на тот момент. И вот представьте себе, Достоевский, ну это как сейчас, я не знаю, Достоевский бы стал бы по Первому каналу там, значит, в 21:00 по выходным рассказывать про какие-то такие вещи, в таком духе. Он, значит, стал редактором этого «Гражданина». Ему, естественно, этого не простили. И его супруга, Анна Григорьевна Сниткина-Достоевская, вот у меня есть её воспоминания, она вспоминала, что Достоевский тщательно подходил к своей работе. Он отвечал всем, он там правил за всех, какие-то убогие стихи под его пером превращались в пёрлы, а авторы, естественно, обижались, как вот мои гениальные вирши… Ещё бы. Достоевский им не менее остро отвечал, и вот Сниткина, вот на что гениальная женщина, вот как вы думаете, повезло. Значит, он писал им письма, а на следующий день, когда просыпался, очень жалел, что он так колко ответил, раскаивался. И она, зная это, она некоторые письма не отправляла. И когда на следующее утро он приходил, он говорил «Я вчера погорячился», она говорила – «так Феденька, вот ты знаешь, на почте случилась такая история, письмо-то не ушло». –«Ой, как хорошо!» До чего была умная, мудрая женщина. Но Достоевский там недолго проработал, в этом «Гражданине», на самом деле, он уволился не по причине идеологической, а именно по причине того, что он не мог совмещать свою литературную деятельностью редакторской. Я вам хочу прочитать ещё некоторые высказывания о романе «Бесы». За себя могу сказать, что роман «Бесы» я прочитал 3 раза и грядёт тот, я чувствую уже, случай, когда я прочитаю его четвёртый раз, потому что я каждый раз нахожу там что-то новое. Ткачёв, это один как раз, я упоминал идеологов терроризма, в Европе он жил на тот момент. «В «Бесах» окончательно обнаруживается творческое банкротство автора «Бедных людей». Он начинает переписывать судебную хронику, путая и перевирая факты, и наивно воображает, будто он создаёт художественное произведение». Герман Лопатин, который разоблачал Нечаева, хочу вам напомнить: «Внешняя сторона совершенно совпадает с известными событиями – это убийство Иванова в Петровско-Разумовском. Пруд, грот и т.д. Но а внутренняя психологическая, совпадает ли она с действительной психологией действующих лиц? Я знал лично Нечаева, знал многих из его кружка, и могу сказать – никакого, ни малейшего сходства». Тут я бы хотел прочитать стихотворение Саши Чёрного: Когда поэт, описывая даму, Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет», – Здесь «я» не понимай, конечно, прямо – Что, мол, под дамою скрывается поэт. Я истину тебе по-дружески открою: Поэт – мужчина. Даже с бородою. Т.е. очень странно воспринимать художественное произведение как некий документальный, значит, документальную сводку событий. Это многое говорит об авторе, специалисте в художественной литературе. Да, конкретно, о Германе Лопатине. Лавров: «Он показывает читателю целую галерею различного рода умалишённых». Тургенев отличился: «А мне остаётся сожалеть, что употребляет свой несомненный талант на удовлетворение таких нехороших чувств. Видно, он мало ценит его, коль унижается до памфлета». Ну, с Тургеневым тогда у него были очень натянутые отношения, они помирились только ближе к смерти Достоевского. Ну и Лев Николаевич Толстой: «У Достоевского нападки на революционеров не хороши. Он судит о них как-то по внешности, не входя в их настроение». Т.е. все были специалистами по революционерам, все. Один Ф.М.Достоевский как-то вот не догонял. Но надо сказать, что были, конечно, и положительные отзывы, причём даже от представителей такого, относительно промонархического лагеря, например, был такой критик – Буренин. Про него, значит, ходил стишок такой. Он, значит, всех кусал буквально в прессе, всех, про него ходил такой стишок, он работал в «Новом времени» Суворина, это тоже такой промонархический был орган. Бежит по Невскому собака, За ним Буренин тих и мил. Городовой, смотри, однако, Чтоб он её не укусил. Буренин этот отозвался очень, ну, не очень, но, по крайней мере, нашёл действительно положительные моменты, но, значит… Ещё одна ключевая фраза – это Михайловский Николай Константинович, это тоже публицист, который очень сильно помогал «Народной воле», террористам. «Если бы господин Достоевский принял в соображение громадную массу русских молодых людей, стремящихся в адвокаты, мировые судьи, проводители усовершенствованных путей сообщения и проч., и проч., и проч.; если бы он прибавил сюда массу молодых людей, настроенных и серьёзно, и трезво, наконец если бы он остановил подольше своё внимание на массе молодых верхоглядов, - то он, без сомнения, убедился бы, что теории, подобные шатовским, кириловским, ставрогинским, - это главные персонажи романа «Бесы», - могут занимать здесь только микроскопически ничтожное место». Насколько эти теории занимают микроскопическое место, мы вот скоро уже увидим, на самом деле. Знаешь, что я тебе скажу? Это всё зачитанное чётко говорит о том, что в данном романе граждане увидели самих себя и это такое неприятие вызывает. Конечно, конечно. И глубина мысли, соответственно, была отражена верно. Литературный критик Дмитрий Пучков в нашей искусствоведческой беседе совершенно правильно заметил, и я с ним абсолютно в этом плане согласен. Конечно, их зацепило за живое и они просто кинулись на Достоевского. Более того, значит, Достоевский, он же этот роман с помощью Победоносцева подарил наследнику престола Александру III, и снабдил этот акт неким посланием: «Мне льстит и меня возвышает духом надежда, что Вы, государь, наследник одного из высочайших и тягчайших жребиев в мире, будущий вожатый и властелин земли Русской, может быть, обратите внимание на мою попытку, слабую – я знаю это, - но добросовестную, изобразить в художественном образе одну из самых язв нашей настоящей цивилизации, цивилизации странной, неестественной и несамобытной, но до сих пор еще остающейся во главе русской жизни. Позвольте мне, всемилостивейший государь, пребыть с чувствами беспредельного уважения и благодарности Вашим вернейшим и преданнейшим слугою». 10 февраля 1873 года. Как вы понимаете, это уже был просто, это было дно, это было т.е… Ниже пасть уже было некуда. Ниже пасть уже было невозможно. Здесь мы сталкиваемся с очередной проблемой нашей русской интеллигенции, которая априори считает, что любые контакты, любое сотрудничество с властью – это однозначно плохо, т.е. ты запятнал себя и навечно. Логично возникает вопрос, а как тогда конструктивно существовать, в общем-то, в обществе, но этот вопрос ответа как-то нет. Но я бы хотел ещё одну фразочку Достоевского зачитать, она просто, такой троллинг 19 века. Без сомнения, из всего этого (то есть из нетерпения голодных людей, разжигаемых теориями будущего блаженства) произошел впоследствии социализм политический, сущность которого, несмотря на все возвещаемые цели, покамест состоит лишь в желании повсеместного грабежа всех собственников классами неимущими, а затем «будь что будет». (Ибо по-настоящему ничего еще не решено, чем будущее общество заменится, а решено лишь только, чтоб настоящее провалилось,- и вот пока вся формула политического социализма). На самом деле, в общем-то, так оно и было, потому что все выдвигаемые теории, они были мало жизнеспособны, но главное же… Большевиков тогда ещё не было. Нет, какие там большевики. Тогда ещё даже партия «Освобождение труда», прародительница партии большевиков. Ну т.е. картина примерно как сегодня, да? Нынешняя власть отвратительна, должна уйти, а кто придёт на смену и что будет, мы не знаем. Да, мы не знаем. Как карта ляжет. Да, и как только находится человек, который видит, реально видит, что вот это уже не просто единичный случай, это определённая тенденция, его сразу там бам-бам-бам. Когда мы будем говорить про взрыв Халтурина, устроенный в Зимнем дворце, я вам зачитаю ещё одну потрясающую цитатку, которую процитировал как раз таки Суворин, про Достоевского. И что бы я ещё хотел отметить, дело в том, что роман «Бесы», он стал не только вот таким первым политическим романом Достоевского, он ещё и стал его первым успешным бизнес предприятием. Дело в том, что Достоевский, он же всю жизнь был подневольный, т.е. он всё время торопился. Он с женой-то своей как познакомился: ему нужно было сдать одновременно 2 романа, и ему наняли стенографистку, чтобы он, значит, днём что-то придумывал, она приходит… Диктовал. Да, диктовал. Ну вот с женой ему, конечно, повезло. Как говорил Довлатов, женщина для талантливого мужчины может сделать 3 вещи: она может стать его музой, она может стать его продюсером, и она может ему не мешать. Абсолютно в точку сказано, Достоевская стала всеми тремя вещами, она была его и музой, и продюсером, и она, как умная женщина, она ему не мешала, когда надо было. Например, она знала, что Достоевский, в основном, писал по ночам, заварив себе такой крепчайший чай, сейчас думаю, что его чифиром даже… Чифирнул. Да-да. Сигаретку, папироску. И вот он уходил, писал, и с утра, соответственно, он вставал в очень мрачном настроении, ему нужно было какое-то время, чтобы раскочегариться, выпить 2 чашки кофе, и тогда он приходил в благодушное настроение. И она в этот момент никого у нему не пускала вообще, какое бы срочное дело – нет. Пока он в себя не придёт, не надо. Ну и, соответственно, она, ему за этот роман предлагали 500 рублей, и то как бы там в кредит потом, с выплатой. И она понимала, что это очень мало, и она решила издать этот роман сама. Т.е. это была её идея. Что она сделала? Перво-наперво она выяснила, прошлась по типографиям, узнала что почём, узнала стоимость бумаги. А потом она стала выяснять, на каких основаниях, на каких условиях берут на реализацию книги книготорговцы. Все ей говорили, что они берут с 50% уступкой, т.е. грубо говоря 50% они забирают себе. И тогда она стала спрашивать, дешевле-то можно? – Не-не-не, так невозможно. И она придумала, опять-таки, вот гениальная баба. Приходит в какой-то магазин, берёт какую-то книгу, говорит: а вы можете мне её подешевле продать? Вы же всё равно с этого имеете 50%, ну чего вы, у меня просто нет денег…- Да какие 50%, помилуйте! Да на, дай Бог, там 30, а так мы 20 обычно довольствуемся. Т.е она со стороны выяснила, что на самом деле её все обманывают, что никаких 50% там нет. Невидимая рука рынка. Да-да-да. В общем, она, короче, заказала эту книгу, тираж. И очень круто описан самый первый, значит, визит, который к ней пришёл. Наступил знаменательный день в нашей жизни – 22 января 1873 года. Когда в «Голосе» (название газеты) появилось наше объявление о выходе в свет романа «Бесы», часов в 10.00 явился посланный от книжного магазина Попова, помещавшегося под Пассажем. Я вышла в переднюю и спросила, что ему надо. - Да вот объявление вышло. Мне надо несколько экземпляров. Я вынесла книги и с некоторым волнением сказала: - Цена за 10 экземпляров - 35 рублей. Уступка – 20 процентов. С вас следует 28 рублей. - Что так мало? А нельзя ли 30 процентов? - спросил посланный. – Нельзя. - Тогда хотя бы 25 процентов. – Право, я не знаю, - сказала я, испытывая в душе сильное беспокойство. А что если он уйдёт? Упущу первого покупателя… - Если нельзя, так получите, - и он подал мне деньги. Я была так довольна, что дала ему даже 30 копеек на извозчика. Вот как бы и всё. И потом как бы пошла-пошла, и они в итоге заработали порядка 4 000 рублей, это большие деньги на тот момент, Достоевский вообще был, конечно, в приятном удивлении от способностей своей жены. В общем, Фёдору Михайловичу повезло. Так что роман «Бесы», он, с одной стороны, стал как бы таким пасквилем для демократического лагеря, а с другой стороны, именно с этого момента Фёдор Михайлович, наконец, смог немножко выдохнуть, и то количество долгов, которое у него скопилось, он начал, наконец, выплачивать благодаря его супруге. Это что касается Достоевского. Мы о нём ещё потом поговорим, потому что я потом, когда мы поговорим уже про «Народную волю», я прочитаю отсюда, из дневника писателя, кое-какие его цитатки. Если сейчас убрать его имя и прочитать их анонимно, то я боюсь, что как бы на каком-нибудь «Эхо Москвы» и прочее у некоторых порвалось бы одно место. Бомбануло. Бомбануло бы просто, потому что высказывания – мама не горюй. А теперь мы, соответственно, переходим к тому, с чего начали. Мне очень хочется, чтобы я вам рассказывал не просто про события, а именно помещалось в контекст ситуации. Вот я показывал эту картину. Значит, это картина «Курсистка» автора Ярошенко. Я про него ещё поговорю, у меня есть такие чудесные книжки «Ярошенко в Петербурге». Я тут был в Кисловодске, в его музее-квартире, там на пороге висит такое объявление, что музей Ярошенко – территория, свободная от коррупции. О боже. Я думал, что это, если бы я не знал вообще нравы местных таких тётенек-музейщиц, я бы решил, что это шутка, типа они так троллят. Но как бы мне кажется, что это было вот взаправду. Очень странно. Но суть не в этом. Значит, когда мы посмотрим сейчас на эту девушку, то мы, соответственно, что мы увидим? Мы увидим некую даму, не даму, она ещё мадемуазель, которая вполне приличная такая, т.е. ничего ужасного мы в ней не усмотрим. Тем не менее, я бы хотел показать вам, какое впечатление эта картина производила на некоторых мужчин того времени. «Бегущая во все лопатки, отрепанная, антипатичная девицы, с выпученными глазами, в шапке набекрень». Это только начало. «А саму картину называли дурно написанным этюдом». А вот, например, профессор Цитович: «Полюбуйтесь же на нее: мужская шляпа, мужской плащ, грязные юбки, оборванное платье, бронзовый или зеленоватый цвет лица, подбородок вперед, в мутных глазах все: бесцельность, усталость, злоба, ненависть, какая-то глубокая ночь с отблеском болотного огня – что это такое? По наружному виду – какой-то гермафродит, по нутру подлинная дочь Каина. Она остригла волосы, и не напрасно: ее мать так метила своих Гапок и Палашек „за грех“», - Ну т.е. когда невольные крестьянки грешили, их как бы стригли, - «Теперь она одна, с могильным холодом в душе, с гнетущей злобой и тоской в сердце. Ее некому пожалеть, об ней некому помолиться – все бросили. Что ж, быть может, и лучше: когда умрет от родов или тифа, не будет скандала на похоронах» Глубоко смотрели, слушай. Ну вот понимаете, т.е. как бы… От нас ускользает всякое. Вот эта шапка набекрень, я не знаю, как её носить должны были. Да, мужская шапка, остриженные волосы и прочее. Т.е. это некий типаж нового типа девушки, девушки-курсистки, которая… Это, извини, перебью, это мне немедленно напоминает художественный фильм «Рэмбо. Первая кровь», где шериф поймал Рэмбо и сказал «Мне в моём городе бомжи не нужны». А с нашей точки зрения он был прекрасно одет, великолепно причёсан, какие претензии у шерифа? В модной куртке. Так и тут, ничего не понятно. Вот это важно понимать, потому что мы возвращаемся к тому, с чего я начинал ещё в первом выпуске – к женскому вопросу. Вот, например, в России получить высшее образование для женщины было фактически невозможно. В мае 1873 года в «Правительственном вестнике» было опубликовано сообщение, в котором сверх обвинения в живом участии в преступной пропаганде, это имелись в виду те русские студентки, которые учатся в Европе, они объявляли женщинами вольных нравов, короче, проститутками. «Поскольку увлекаются коммунистическими теориями свободной любви и под покровом фиктивного брака доводят забвение основных начал нравственности и женского целомудрия до крайних пределов». Вот формулировки меня всё время вот это вот. Могли толкать. Вместо простого, ёмкого слова, к которому привыкли – «увлекаются коммунистическими теориями свободной любви и под покровом фиктивного брака». Тут картинка медведя с криком «шлюха». Да. Наш человек. «Недостойное поведение русских женщин, - говорилось в сообщении, - якобы возбудило против них негодование местных жителей, и даже квартирные хозяйки якобы неохотно принимают их к себе». Ну это полный бред, конечно. Они платят, их естественно там… Само собой, она ж туда никого не водит, если даже на то пошло. Да, вот такие, представляете, под покровом ночи как собираются и давай все свалом. «Чтобы положить конец "растлению молодого поколения" "коноводами... эмиграции", русским студенткам предлагалось покинуть Цюрихский университет. Общепризнанный факт увлечения русских студенток "социалистическими и нигилистическими идеями"55 был ловко приправлен облыжными обвинениями в моральном растлении, что производило особенно сильное впечатление на российского обывателя». Мы с этим ещё столкнёмся сегодня. Т.е. вот про эту девушку простая какая-нибудь великосветская дама, она, естественно, думала, что, во-первых, она да, как медведь… Чем она только не занимается. А на самом деле ей просто хотелось чего-то большего, понимаете, ей хотелось какой-то деятельности, не сопряженной, я не знаю, с сидениями в салонах и трещаниями ни о чём. Знаешь, что это мне напоминает? Это мне напоминает ваххабитов, которые резко против, что паранджу снимать нельзя, нельзя снимать паранджу. А советская власть избавила от паранджи, я представляю, какой там вой был. Или, например, стало модно носить нижнее бельё, например, трусы, которые ваххабиты не носят категорически. И, ну, конечно, это должно быть подвергнуто жесточайшему разоблачению. Вообще про то, как женщины боролись за право носить нормальное женское бельё, это отдельная тема, потому что… Мы её разовьём, я надеюсь. Да, когда до этого дойдём. Но я бы хотел напомнить, что Красная Армия была единственной армией в мире на тот момент, где женщины не только служили, но они участвовали и в боевых частях. Более того, ещё иногда занимали командующие положения. Этого не было нигде – ни в Англии, ни в Америке. Там женщины служили, но они были или там телеграфистками, или кем-то. А так, чтобы она на танке ездила – это извините. Ну, у них и с неграми так было до Второй мировой. Соответственно, это чтобы вы понимали контекст ситуации. Теперь мы немножечко возвращаемся к началу. Вера Засулич, значит. Прежде, чем мы поговорим про Веру Засулич, я буквально пару слов хотел бы сказать про… У меня есть такая книга, «А.Ф.Кони в Петербурге – Петрограде – Ленинграде». Была у него такая шутка, это Анатолий Фёдорович Кони, один из самых известных вообще юристов нашей страны до революции. После революции он остался здесь, он никуда не уехал, и когда перевели столицу в Москву, туда переехал и весь, грубо говоря, автопарк, который тогда на 80% состоял из лошадей. И он шутил, а ему надо было передвигаться, с Невского университета, где он преподавал, на Васильевском острове. Он был тогда уже больной, с двумя палками ходил, он шутил, что как это так, Кони в Ленинграде, а лошади в Москве? Поэтому название книги «Кони в Петербурге – Петрограде – Ленинграде» значит, оно, конечно. Он был сыном известного тогда издателя, который тоже издавал определённый журнал, где печатались многие, ну и иногда позволял себе его отец, Фёдор Кони, Фёдор Алексеевич, «Не жди, чтобы цвела страна, где плохо слушают рассудка, и где зависит всё от сна и от сварения желудка». Вот такие иногда пописывал эпиграммки, за что ему доставалось, но не очень сильно. Кони, он, значит, окончил гимназию, поступил в университет, но эта была как раз эпоха начала судебной реформы, ему одни умные люди сказали, что вообще-то желательно… он поступил на математический факультет, ему намекнули, что неплохо было бы перевестись на юридический, потому что как бы грядёт. И он это сделал, на самом деле. Более того, он когда поступал в университет в Петербурге, он пишет в своих воспоминаниях, значит, он настолько блестяще сдал экзамен, что профессор, он подошёл к нему вот так вот сзади, обнял его и говорит «вас надо показать моим коллегам», и понёс туда. Кони это не очень понравилось, он был уже не мальчик. Значит, профессор со смущением его отпустил, сказал «ну вы просто великолепны». Он действительно очень круто учился. В Московском университете, который он окончил, ему предлагали остаться и, конечно, это было очень круто – стать профессором старейшего университета страны, но он хотел судебной практики. Он вышел из университета, было несколько постов, один из них связан с военным ведомством, он служил у министра Милютина, который провёл потом военную реформу. И всё равно он даже оттуда ушёл именно в судебную практику, причём Милютин написал на его отпускном листе, что рад бы не отпустить, да не могу. И, соответственно, он влился в эту судебную систему народившуюся, и по иронии судьбы, забегая вперёд, могу сказать, что свой первый рабочий день у него случился как раз в день покушения Веры Засулич. У меня здесь есть, на самом деле, портрет этого Кони. Обратите внимание, очень пронзительный такой взгляд, умудрённый опытом человек. Он, кстати, подсказал сюжет романа «Воскресенье» Толстому, и вообще, он с Толстым очень дружил и общался часто. И ещё один очень показательный факт – он специально не женился, не заводил детей, по причине того, что он понимал, что это обременит его в плане принятия каких-то решений. Т.е. ему придётся идти на какие-то компромиссы. И он всегда говорил, что у меня моя жена – это юстиция. Это очень сильный, серьёзный шаг на самом деле. На самом деле пожертвовал фактически своим семейным счастьем. Ну а теперь, собственно, уже про ситуацию, о которой мы поговорим. Значит, Вера Ивановна Засулич – это была девушка, по воспоминаниям, не очень красивая. Есть её портрет, мы его повесим здесь фоном, потому что он не в очень большом разрешении, поэтому я его не стал распечатывать. Она пострадала, я не буду её всю биографию рассказывать, она в итоге, как я говорил, пострадала от Нечаева. Нечаев, если вы вспомните предыдущую лекцию, он занимался тем, что из Европы посылал письма всем, кого знал. И, соответственно, такие письма, такое письмо было и у Засулич. Она по нему села, потом вышла, и в тот момент готовилась так называемый «процесс 193». Мы об этом процессе поговорим более подробно, когда я буду рассказывать про историю «Народной воли». Дело в том, что это со всей России собрали людей, которые ходили в народ, и привезли их в Петербург. И пытались из этого процесса сделать как бы некий, т.е. из этих людей пытались сделать некую всероссийскую организацию. Хотя в первый раз многие встретились в зале суда. Никакой связи между ними не было? Практически нет. Там были какие-то кружки. Единое руководство? Нет. Никакого на тот момент ещё единого руководства не было. Это как раз благодаря этому процессу люди начали задумываться. Соображать, да. Да, что надо бы нам как-то централизоваться, объединиться, т.е. правительство это вот. Значит, параллельно с этим был так называемый «процесс 50», где впервые было достаточно большое количество женщин, и вот какое впечатление опять-таки вот… Наша история сегодняшняя, она не столько про покушение, сколько про реакцию общества на это покушение. Значит, как реагировало общество на этот «процесс 50»? Во-первых, на этом процессе была знаменитая фраза Софьи Илларионовны Бардиной, которая сказала: «Преследуйте нас, за вами пока материальная сила, господа. Но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи, увы, на штыки не улавливаются». Вот это то, что наша власть, не важно когда, что в царское время, что в советское время, что сейчас, не всегда понимает, что идеи на штыки не улавливаются, что надо очень чётко работать, особенно с молодёжью, грамотно, не топорно, а грамотно. И этим дамам… Тут я тебя дополню – идеи могут быть не совсем о том, и работать царское правительство с коммунистическими идеями, например, не могло. Царское правительство должно было умереть для того, чтобы эти же идеи жили дальше. Царское правительство могло что-то как-то противопоставить или, по крайней мере, как-то сгладить эту историю, но как мы видим дальше, если революционеры понимали, что такое пиар, и качественно его использовали, то царское правительство, особенно этим был славен наш прекрасный Николай II, вообще не догоняло. Оно считало, что эти газеты, общественное мнение… Это фигня какая-то. Это какая-то фигня, что вообще этому уделять внимание? Прокол был полный, в медийном отношении прокол был полный. Да, ничто не ново. Да. Такой был, значит, деятель – Александр Львович Боровиковский, и он по поводу этого суда написал: Оставь, судья, ненужные вопросы… Взгляни - я вся в уликах: на плечах Мужицкая одежда, йоги босы, Мозоли видны на руках. Тяжелою работой я разбита… Но знаешь ли, в душе моей, на дне, Тягчайшая из всех улик сокрыта: Любовь к родимой стороне. Но знай и то, что, как я ни преступна, Ты надо мной бессилен, мой судья… Нет, я суровой каре недоступна, И победишь не ты, а я. «Пожизненно» меня ты погребаешь, Но мой недуг уж написал протест… И мне грозит - сам видишь ты и знаешь - Лишь кратковременный арест… А я умру всё с тою же любовью… И, уронив тюремные ключи, С молитвою приникнут к изголовью И зарыдают палачи!.. Т.е. уже начинается героизация вот этих вот барышень в обществе. Некрасов написал стихотворение: Смолкли честные, доблестно павшие, Смолкли их голоса одинокие, За несчастный народ вопиявшие, Но разнузданы страсти жестокие. Ну и вот Кони вспоминает, что в феврале 1877 года у принца Ольденбургского состоялся вечер для воспитанников и преподавателей учебных заведений, состоявших под его покровительством. Ну и там присутствовали разные лица, в т.ч. сенатор Хвостов. И он подходит к Кони и говорит ему: «Как я рад, что вас живу, мне хочется спросить вашего совета. Ведь дело-то очень плохо. – Какое дело? – Да процесс 50. Я сижу в составе особого присутствия». (Особое присутствие Сената было специально организовано для рассмотрения как раз политических дел). «И мы просто не знаем, что делать, ведь против многих нет улик. Как тут быть?» Т.е. сам сенатор говорит о том, что их свезли со всей России, а улик даже нет против многих. «Коли нет улик, так оправдать. – Нет, вы шутите? Я вас серьёзно спрашиваю, что нам делать? – А я серьёзно отвечаю, оправдать. – Ах боже мой, я у вас прошу совета, а вы мне твердите одно и то же слово, оправдать да оправдать. А коль оправдать-то неудобно?» Т.е. у сенатора такая моральная дилемма, как быть. «Ваше превосходительство, - выведенный из себя, раздражённо произнёс Кони, - вы сенатор, судья, как можете вы спрашивать, что вам делать, если нет улик против обвиняемого, т.е. если он невиновен. Разве не знаете, что единственный ответ на этот вопрос может состоять только в одном слове – оправдать. И какое неудобство это может представлять для вас? Ведь вы не административный чиновник, вы судья, вы сенатор. На что тот сенатор сказал «а что подумает он?». Кони сначала решил, что это про Александра II, нет, он говорил про министра юстиция Палена, под начальством которого тогда как раз Кони и служил. Ну т.е. эти процессы, что «процесс 50», что «процесс 193», они организовывались совершенно топорно, с нарушением всех процессуальных процедур. Ну, тут совершенно очевидно, что если нет улик, люди даже задержаны ни за что, доставлены, этапированы в столицу незаконно. А теперь представьте, они этапированы, они отсидели, и большинство из них… А теперь давайте отпустим. Позор. Да, давайте отпустим. Естественно, радикализация многих из них как раз происходила в этот момент, когда их брали ни за что, сажали ни за что, потом тебя отпускают, на самом деле, после процесса, и ты выходишь и думаешь, как бы это по-русски выразиться – какого …? Какого царя вообще со мной так поступили? Ну вот. И, значит, вся эта братия, она сидела в доме предварительного заключения на Шпалерной улице, тебе небезызвестной, так называемой Шпалерке. И, соответственно, здесь ещё надо сказать про, я уже упоминал, про казанскую демонстрацию тысяча… При нас она называлась улица Каляева. Да-да-да. Шпалерная рядом, а вход с Каляева был. Каляев тоже был видный паренёк. Я надеюсь, мы его ещё осветим впереди. Да-да-да. Осветим ещё как, на самом деле. Я скажу в конце, сделаю анонс приятный москвичам. Я просто проведу на майских праздниках экскурсию по Никольской улице, как раз скажу, как этот Каляев где и что сделал. Значит, очень интересно, опять-таки, замечание про эту казанскую демонстрацию. Напомню слова, что это была такая массовая политическая демонстрация. По некоторым данным, там было до 400 людей, там впервые был поднят красный флаг с надписью «Земля и воля», Яков Потапов молодой его поднимал. Древка не было, поэтому его как-то приподнимали над собой, даже подкидывали. Ну и как бы вот что Кони пишет: «Извозчики и приказчики из лавок бросались помогать полиции и бить кнутами и кулаками "господ и девок в платках" , - так они их называли, т.е. в пледах, - Один наблюдатель уличной жизни рассказывал Боровиковскому…» Опять –таки, очень важно – девок в платках – вот. Т.е. вот этот вот плед, вот это всё как бы атрибуты некой субкультуры, чтобы вы понимали. Это как, не знаю, ирокез, косуха. Хипстеры. Да-да. Тут вот плед, мужская, значит, короткие волосы, мужская шапка каракулевая. Значит, господ и девок в платках. Кнутами лупили? Да. И вот один, значит, купец говорит: «Вышли мы с женой и дитей погулять на Невский; видим, у Казанского собора драка... я поставил жену и дите к Милютиным лавкам», - это лавки, которые идут по Невскому проспекту от грибанала до Думской улицы, - засучил рукава, влез в толпу и - жаль только двоим и успел порядком дать по шее... торопиться надо было к жене и дите -- одни ведь остались!" - "Да кого же и за что вы ударили?" -- "Да кто их знает, кого, а только как же, помилуйте, вдруг вижу, бьют: не стоять же сложа руки?! Ну, дал раза два кому ни на есть, потешил себя - и к супруге...» И вот, значит, этого Боголюбова, про которого сейчас речь пойдёт, его как раз на этой демонстрации взяли и поместили в эту шпалерку. Значит, тем временем Засулич, которая пребывала тогда в Петербурге, а неё, надо сказать, судьба была не сахар. Она, например, воспитывалась в Москве, в пансионе, где вообще было принято пороть, таскать девок за уши, ну вот опять-таки Россия, которую мы потеряли. Художник Ярошенко, он вообще военный, он заведовал, был одним из, так скажем, топ-менеджеров, по современному говоря, в производстве патронов. Тогда, как раз после реформы, встал вопрос о том, что надо бы как-то бумажные патроны на нормальные заменить, а ничего не было – ни специалистов, ни заводов, и прочее. И вот он как раз занимался организацией и за 2 года это всё организовалось. Он учился в кадетском корпусе, и там тоже пороли так, что, по воспоминаниям некоторых, некоторые малолетки, они, извините, просто гадили во время этого, прямо в этих всех нечистотах, в крови их пороли, и потом, бездушных, уносили. Такие были, значит, порядки. И вот она… Желающим могу порекомендовать повесть гражданина Помяловского «Очерки бурсы», там про церковное заведение весьма и весьма… Да. И вот что характерно, опять-таки, к вопросу о женской доле в тот момент. Вот она пишет в своих воспоминаниях, Вера Засулич: «Мне кажется, что лично меня толкало жадно ловить все, что говорило о каком-то будущем, мое отвращение от будущего, которое сулило мне сложившиеся общественные условия». Это ключевой момент. Сложившиеся общественные условия готовили ей определённое будущее – «гувернантка. Все, только не это!» И дальше она пишет: «Еще до революционных мечтаний, даже до пансиона, я строила главные планы, как бы мне избавиться от этого», - от этой участи, - Мальчику в моем положении было бы, конечно гораздо легче. Для его планов будущего широкий простор…И вот этот далекий призрак революции сравнял меня с мальчиком». Т.е. вот эта одна из ключевых фраз. Когда негде самореализоваться женщине, а в революции ты своя, ты как бы брат, сестра, жена, кто хочешь, ты на равных, ты, пожалуйста, работай, как все, к тебе относятся с уважением, как все. Я могла мечтать о «деле», о «подвигах», о «великой борьбе»… «в стане погибающих за великое дело любви». Я жадно ловила все подобные слова: в стихах, в старинных песнях: «скорей дадим друг другу руки и будем мы питать до гроба вражду к бичам земли родной», - в стихах любимого Лермонтова и, конечно, у Некрасова. А, вот. Отличное стихотворение. И как же, соответственно, в обществе думали поступать с этими прекрасными людьми. Вот, например, характерное четверостишие, которое печаталось в газете: Ах, надо, как надо Для этого стада, Для стара и млада Лозы вертограда. Вертоград – это виноградник. Ну т.е. всех надо просто пороть. Это, конечно, поможет ситуации. Если всех просто выпороть, они, конечно, все одумаются и всё. И ещё один момент я бы хотел зачитать, как происходили прения: «Пытались говорить и о социализме, и наивные, - это всё воспоминания Засулич, - наивные же то были речи! Один рыжий юноша, напр., с жаром ораторствует перед группой человек из 10: - Тогда все будут свободны, ни над кем никакой не будет власти. Всякий будет брать, сколько ему нужно, и трудиться бескорыстно. - А, если кто не захочет, как с ним быть? - задаст вопрос один юный скептик. На нервном лице оратора выражается искреннейшее огорчение. Он задумывается на минуту. - Мы упросим его, - говорит он, наконец, - мы ему скажем: друг мой, трудись, это так необходимо, мы будем умолять его, и он начнет трудиться. Я, кстати, так сказать, отскочив чуть-чуть в сторону. Вот когда вы заходите в какое-нибудь советское заведение, построенное при советской власти, видите там, например, кафельную плитку. Она, как правило, выглядит как чешуя больной рыбы, вот такая вот. Происходило это, вот такое качество работы, оно ровно по одной причине – что сзади с вертоградом никто не стоял, тебя никто не контролировал, а предполагалось, что ты будешь работать на совесть. Вот, когда вы видите эти ужасы больной рыбы, это работа на совесть. Вот такая у людей совесть и вот такое качество они выдают без надсмотрщика. Сейчас эти рассказы читать и слушать очень интересно. Мы его уговаривать будем. Сейчас ты его уговоришь. Он тебя пошлёт и скажет «а что ты хотел за такие деньги? Сейчас я тут надрываться буду». Фамилия этого рыжего юноши, который так говорил, была Ижицкий и, значит, его коллеги шутили – «если Ижицкий к кому-нибудь пристанет, то, наверное, уговорит, самого ленивого упросит». Достанется тебе от некоторых граждан, которые считают, что в Советском Союзе не было кафельной плитки в стиле чешуи рыбы. Ну, посмотрите на плитку, которая на полу лежит, на ровность стен. Я вот тут недавно, когда у нас Олимпийские Игры были, я выехал на Олимпийские игры и отправился в Роза-Хутор, где там всякие лыжные соревнования. А там туда проложили электричку, там, короче, кругом, ну там река течёт, мосты, а самое главное – заборы, стоят заборы, чтобы туда никто не подлез. Так вот, глядя на заборы, я не успевал слёзы вытирать, потому что рабочие, совершенно очевидно, узнали о том, что есть отвес, это вот знаешь, который вертикальный, и уровень, который вот ровно. Потому что смотреть – только слёзы вытирать. Нет наших этих заборов из горбыля, налево-направо, как же так, что раньше вам мешало ознакомиться с этими великим изобретениями человеческой цивилизации? Так-так. В общем, короче, в этой демонстрации у Казанского собора, ты, кстати, посматривай на часы, когда будет полтора часа, ты мне скажи, потому что… Дементий, сколько? 43 минуты. Значит, друзья мои, если мы что-то не успеем, просто Дмитрий Юрьевич Пучков высказал мне такую ремарку, что давай ещё больше, подробней про показания. Конечно. Поэтому мы так будем перетекать плавно из выпуска в выпуск, потому что тема долгая, длинная. Более того, мы потом ещё вернёмся, отмотаем, потому что мы будем говорить про Желябова и Перовского. Ну и, соответственно, привезли этого Боголюбова (Емельянова), у него одна была фамилия настоящая, вторая – нет, в этот дом предварительного заключения. Губернатором тогда был Трепов. Его многие не любили за его такое солдафонство, потому что тогда царила такая либеральщина на волне реформы Александра II. Трепов, он был такой солдафон, посаженный управлять городом. И до него дошли слухи, что в этом доме предварительного заключения, там просто, я не знаю, курорт. Я когда буду рассказывать про Желябова, который там сидел как раз во время «процесса 193», я более подробно расскажу, с чем он там столкнулся. Там не то чтобы, конечно, курорт был, но очень свободные были нравы, там все перестукивались, перезванивались, ходили на прогулки. Висели так называемые кони – это такие, значит, скрученные простыни или верёвки, по которым они передавали прямо по всему двору книги себе, еду, чего угодно. И он приехал туда это дело проверить, зашёл и просто ошалел. У него в голове есть определённое представление, что такое тюрьма, где содержатся преступники, тем более, политические, а тут, значит, вот такое. Вот ведь солдафон проклятый. Обрати внимание, что постоянно хотят дисциплины и порядка, но тот, кто наводит дисциплину и порядок – это мерзкий солдафон, это недопустимо. Это мерзкий солдафон, да. Все менты – козлы, все ФСБшники - уроды как бы, значит и т.д. Теперь они там. Так-так, и. Я не могу не сказать про этот замечательный поступок, когда Временное правительство мудро поступило – оно упразднило одновременно, значит, полицию и жандармерию, и параллельно объявило амнистию, по которой вышло до 80% уголовников. Я, по-моему, уже говорил об этом. Птенцы Керенского, да? Ну это же мудрый поступок, как бы понимаете. Ну и, соответственно, и вот там гуляют, значит, 3 человека – Каден, Петропавловский, Боголюбов. Трепов проходит мимо, они сняли шапку. Ну он что-то им там крикнул, они сняли шапку, он прошёл. И когда он возвращался обратно, Боголюбов, логично предположив – 1 раз шапку снимал, достаточно, во второй шапку не стал снимать. Трепов, надо сказать, он просто уже и так был на взводе, ты же понимаешь, когда военного человека доведёшь до белого каления, то он как бы вот. И он, как бы его это возмутило – «Почему без шапки?!», и рукой её попытался сбить. Люди, которые сидели в камерах, они за всем этим наблюдали, и им показалось, что Трепов его ударил. Т.е. там ресничек не было, чтобы никто ничего не видел? Не-не, ты что. Полный раздрай. Им показалось, что он его ударил. А поскольку, опять-таки, как мы уже выяснили, и выясним ещё в дальнейшем, там большинство сидело не то чтобы ни за что, но совершенно незаслуженно в контексте данной ситуации, и нервы у всех были напряжены. Там просто начался в этот момент какой-то ад. Кто-то схватил кружку, кто что-то, они начали колотить, значит, об эти вот решётки и прочее. Это, знаешь, как вот во время футбола играют, попадает мяч к какому-то нелюбимому игроку, и весь такой зал «ууу», не зал, а этот, стадион. В общем, Трепов распорядился Боголюбова высечь. А надо сказать, что Боголюбова, по закону, могли высечь только уже, когда он попал бы, например, в места заключения. А в этот период не имели, по закону. Т.е. был уже осужден и посажен. Да-да-да. Это дом предварительного заключения? Да, ещё суда не было, понимаете, ещё суда над Боголюбовым не было. Следственный изолятор. Да, совершенно верно. Но Трепов, на самом деле, он как бы, прежде чем, т.е. он сказал, что надо высечь, но прежде чем привести этот приказ в действие, он поехал посоветоваться. Сначала он поехал, значит, к министру Лобанову-Ростовскому, его не оказалось дома, потом он поехал к главе Третьего отделения Шульцу, тот очень мудро умыл руки и сказал «вообще-то это вопрос юридический, поэтому я тут ничего решать не могу, езжайте к министру юстиции Палену». Ой, блин, забыл картинки, где это министерство находилось, но потом покажу. И он поехал, поехал он в бывший дворец Шувалова, это, короче, на Итальянской улице такое голубенькое здание в стиле барокко, Чевакинский построил, там сейчас музей гигиены. Там тогда находилось министерство юстиции, вот он туда приехал и Пален как раз сказал «конечно, их надо вообще», вообще в конь и в гриву, да. Кони, который тогда был, условно говоря, таким замом Палена по ряду вопросов, он был тогда в Петергофе. Трепов хотел с ним посоветоваться, но Кони не было. Кони возвращается, и Пален ему рассказывает про эту ситуацию, ну Кони возмущён как бы, Пален говорит – «а что тут, их всех надо», и он показал такой жест – «вот так вот их надо». Меня все эти, тут прямо Кони пишет далее, он употребил нецензурное слово, значит, все уже достали. Задрали. Да, и вообще надо пригнать туда пожарную машину и поливать их всех холодной водой, и там если не будут слушаться, то их всех вообще расстрелять. Ну это многое говорит вообще об адекватности. Т.е. понимаете, в управлении государством нужно как-то вообще быть, обладать какой-то государственной мудростью и понимать вообще, где надо поливать с холодной водой, а где не рекомендуется этого делать, мягко говоря. Я подозреваю, что это уже был крик отчаяния, бессилия. Непонятно, что делать, непонятно, за что хвататься. Вот, вот – ключевая мысль. Дмитрий Юрьевич Пучков не только литературный критик, но и политолог, хочу заметить. Геополитик. Геополитик. Сейчас наши диванные войска расскажут вам про геополитическую ситуацию 19 века. Абсолютно ты правильно подметил. Дело в том, что это было внове. Т.е. раньше что? Раньше были уголовные преступления, ты знаешь. Какой-нибудь крестьянин зарубил старушку. Помещиков, как правило, не судили, потому что помещики умели вот. Но если не было, могли засудить. А тут какие-то девки в платках, понимаете, ходят, кого-то, чего-то агитируют. Причём ведь главное – не понятна их мотивация, чего им дома не сидится, они ходят к каким-то крестьянам, школы воскресные открывают, и не поймёшь. Им говорят – «девушка не должна этим заниматься, ты будущая мать и траляля». А она им условно говорит – «не пошли бы вы, я вообще самодостаточная личность и хочу жить, как хочу». – «Да как ты можешь, да вообще ты нехристь, и т.д. и т.п. И вот абсолютное как бы непонимание, и надо сказать, что вообще, на самом деле, изначально Пален, они думали о том, что делать с этими заключёнными, ещё не заключёнными, ещё даже не осуждёнными людьми, которые сидели по этому процессу. Он выезжал даже к великому князю Константину Александровичу, одному из самых либеральных наших князей, который там был и в Царстве Польском, так он там попребывал, что довёл это всё дело до восстания в 1863 году. Он был начальником флота. Надо сказать, что его племянник, Александр III, его просто на дух не переваривал вообще, и когда вступил на трон, он его, естественно, сместил. И вот он настолько его не переваривал на дух, что он туда поставил другого великого князя. Кушать не мог. Да. Алексея Александровича, впоследствии получившего прозвание «князь Цусимский». Настолько ему хотелось этого Константина сместить, что он даже вот этого туда поставил, кто угодно, только бы не этот. Там ещё про княгиню Юрьевскую, монаргатическую жену Александра II, это мы уже потом дальше поговорим, когда про «Народную волю» пообщаемся. В общем, короче, он заехал, этот великий князь, как писал Кони, стал его импонировать и как-то вообще это дело спустил на тормозах. Пален плюнул, короче, и решил – будь что будет. В общем, выпороли этого Боголюбова, новость моментально разнеслась по городу среди тех, кого… А как это технологически происходило? Что там было? Что когда пороли? Да. Розги, прутья? Его розгами. Более того, сделали всё, чтобы это все слышали, т.е. его вели театрально, расстилали, потом его пороли в коридоре, слышны были его, значит, эти, ну это не очень приятная процедура, меня, слава Богу, не пороли, но я могу догадаться, тем более же делали всё со знанием, ты же понимаешь. Выпороли не до смерти, но, более того, это было даже не столько физическое унижение, сколько моральное унижение. Т.е. как бы это такое надругательство над человеческой личностью и вообще революция, по большому счёту, если честно, мне кажется, по этой причине произошла. Не только по причине того, что жрать было нечего, а то, что многих людей, я не знаю, говорил, наверное, тебе. Егор Яковлев, мы в разговоре с ним постоянно об этом вспоминаем, что основное требование у многих рабочих было, чтобы к ним мастера и прочие обращались на вы. Это о чём-то говорит, наверное. Конечно, да. Т.е. как бы вот есть определённая, понимаете, нематериальная составляющая, которую как раз не догоняла. Т.е. она, власть, в основном, думала какими-то простыми категориями – денежное довольствие, карьерный рост. А вот, как говорится, к людям душа просит, вот это… Ветер перемен задул, а ведь так хорошо всё было. Да, а так всё хорошо начиналось. Это ещё один из парадоксов данного периода времени, потому что вот Россия такая страна. Как только отпускаешь вожжи, сразу начинается какое-то просто, какое-то месиво, какое-то брожение умов. И реально не понимаешь, что с этим делать. Вроде как гайки закручивать – ещё хуже будешь, вроде как всё дело спускать на тормозах, так они могут в итоге прийти и власть взять. Известный тезис: «не можешь победить – возглавь» ещё не осознали, по-моему, даже до сих пор. Итак. Зато В.И.Ленин, которого сейчас кто как не клеймит, он как раз это очень всё прекрасно понимал, в отличие от тех, кто щёлкал клювом, простите меня за это выражение. Ну и вот, новость эта моментально расползлась по городу. И было решено Трепову отомстить. Я прочитал огромное количество литературы и даже выпуски, и всё, ну есть, конечно, есть такие документальные фильмы, боже, выколите мне глаза и уши. А есть как бы действительно, ну вот опять-таки мною историк Олег Бедницкий рассказывал про этот эпизод, но мало где говорится, я вот это практически не встречал, что перед тем, как Засулич решила убить этого Трепова…. Засулич, короче, она, она даже не знала этого Боголюбова. Это необязательно. Да, но её настолько потрясло это просто, её душу, что она вот всё, она решилась отомстить. Вместе со своей подругой, кстати, Коленкиной, которая параллельно должна была покушаться на прокурора Желяховского, это как раз главный обвинитель этого процесса 193. Об этом тоже, кстати, не всегда и не везде говорят. А вот извини, перебью. Постольку поскольку выпороли, то, по всей видимости, это совершенно законная, не в данном случае, а в общем и целом, это совершенно законное наказание, которое процветало по всей стране. Вот ты что-то там сотворил, нарушил. Я помню, даже есть картина такая известная. До 1860-х годов, надо сказать. А это мы про какой год говорим? Это мы сейчас говорим уже про 1877 год, это уже после всех реформ. Я задумался. Домик-то наш построили в 1875, если я правильно помню. Да-да-да. Вот, его построили и как раз…Его строили именно под одно, его вообще по американской системе строили, и как раз это была некая новая образцовая тюрьма, первыми клиентами которой как раз и стала вот эта вся братия, которая туда и заехала. Т.е. пороли всех, на совершенно (нарушителей), на совершенно законных основаниях, повсеместно, а это просто случай из ряда вон, потому что это известный человек, которого наказали незаконно, да? Александр II отменил, ну т.е. дворян это не касалось до этой отмены, а Александр II отменил телесные наказания, это была одна из как раз таких «бельмо на глазу» российской системы, потому что это был а дикость. Более того, пороли ведь, и знаменитое стихотворение Некрасова «Вчерашний день, часу в 6 или 7, я не помню, зашёл я на Сенную, там били девушку кнутом, крестьянку молодую». Более того, я даже знаю, где конкретно это происходило. Это на Сенной площади, там, где у здания бывшей гауптвахты такое, с фронтоном здание. Мы поговорим ещё об этом, я всё никак не могу дойти до этого момента, рассказать про Россию, которую мы потеряли, это тоже очень важно. Есть известная картина, где крестьяне провинившиеся сидят возле какого-то госучреждения в очереди на порку. Да-да-да, им давали записочку, типа этому всыпать столько то. Они, сами баре этим не занимались. Не, ну были, конечно, прогрессивные либеральные баре, но были такие, которые порку… Представляешь, сейчас возле отделения милиции на порку? Нет, ну понимаешь, порка – она вообще не считалась чем-то, ну вот И.С.Тургенев, наш русский классик бла-бла-бла, весь из себя такой европеец, в Парижах живший, там Полина Виардо, туда-сюда, боже, как его мамочка порола в детстве. Она его порола до тех пор, что в какой-то момент он просто, ему сколько там было, не помню, 9 что ли лет, он просто взял какие-то свои жидкие вещи, пожитки, и пытался убежать из дома, потому что он не понимал, за что его порют. А она его просто вот порола, он говорил «мамочка, за что ты меня порешь?» - «А вот будешь знать, сам знаешь, за что». А он не знал. Вот такие были нравы, понимаешь, родная мать как бы. И таких случаев вообще вагон и маленькая тележка про эту порку. Короче, порка – она… более того, я читал воспоминания, значит, купеческих нравов, и там это просто была такая профилактика, и иногда даже, значит, в Вербное воскресенье считалось просто вербой этой немножко хлестнуть тебя, т.е так, чтобы ты тоже не забывал. Не больно, но чтобы не расслаблялся. Это меня тоже поразило. В общем, короче выпороли его, и Засулич решила отомстить. Но… Она была членом какой-то организации? Нет, она не была членов никакой организации, но надо понимать, что они там друг с другом как-то общались, т.е.. Во-первых, её снабдили револьвером «бульдог», это такая система называется, повесим, я пришлю фотографию. Известный револьвер, я как уже говорил, потом из такого же револьвера, значит, американского президента стреляли. Он был просто маленький и убойный. Но параллельно с ней такой известный народоволец Фроленко писал: «Из Саратова попадаю в Петербург, здесь необыкновенное оживление. Многих предварительно выпустили до окончания суда 193». Т.е. предварительно выпустили, не нашли ничего, просто идите, чего тут будете сидеть, казённый хлеб жрать. А надо ещё упомянуть, что их же привезли с разных там краёв, областей страны, они выходят в столицу, у них вообще никого нет, ничего не знают. Т.е. их туда доставили и под зад коленкой. Ну, естественно, им старались помогать, тот же самый Перовский, о котором мы будем говорить, организовывали такое вот, значит, как бы это сейчас сказать, я не знаю, не флешмоб, некий социальный проект, да. Я читал новости – две замечательные девушки организовали в сети, когда случился этот теракт, чтобы народ подводил друг друга бесплатно. Вот. Аж целый сайт забабахали под это дело. Соответственно, им как-то помогали, поэтому они каждый друг с другом общался, кто как мог. Но Засулич не была никем делегирована, она решила это сама. Хотя опять-таки, вот на канале «365» я видел передачу с двумя специалистами по этому вопросу. Там они утверждали, что кто-то ей оттуда чуть ли не из Европы помогал. Но в помощь Европы в данном случае я не очень верю, скажу честно. Но вот, в общем, суть в том, что вот этот вот Фроленко пишет, происходит история с Боголюбовым. «По приказанию Трепова его наказывают розгами в Петербургском доме предварительного заключения, поэтому после нового года «троглодитами», - «троглодитами» называли людей, которые потом организовали партию «Земля и воля», - намечается отомстить Трепову за Боголюбова. Нанимается комната. Попко с товарищами поселяются там и начинают выслеживать Трепова. Но пока это делалось, Вера Засулич идет к нему и стреляет». Что говорит о том, что она действовала одна. Вот. Причем тут надо заметить, что вот этот вот господин Попко Григорий Анфимович, но он мало того, что сын священника, в очередной раз. Учился в духовной семинарии, что опять –таки о многом говорит. Участвовал, значит… Он учился в Новороссийском университете, это в Одессе, нынешний университет Мечникова. Там у них было такое общество - «Башники» они назывались, потому что они в башне, где сейчас краеведческий музей, насколько я знаю. Я в Одессе не был, но мечтаю туда попасть, надеюсь. Вот. И, соответственно, вот этот вот господин Попко, он в городе Киеве в 1878 году кинжалом зарезал Густава Эдуардовича фон Гейкинга. Это глава шефа жандармов. Со спины, причем это отличное описание очевидцев. «Повернув с Крещатинской улицы на Бульварную пройдя несколько шагов по тротуару возле забора дома купца Некрасова Вощинин, - это приятель Гейкинга, с которым они прогуливались, - Вощинин заметил, что Гейкинг, говоривший в это время очень оживленно, вдруг покачнулся назад, а затем судорожно раскрыл рот и замолчал. На Вопрос Вощинина, что с Гейкингом, последний сказал не сразу: «Меня убили. Ловите убийцу». Повернувшись лицом к бульвару, Вощинин только тогда заметил в шагах сорока от себя убегающего убийцу, который во время разговора Вощинина и Гейкингом успел тихо подкрасться сзади и нанести Гейкингу кинжалом рану возле поясницы». То есть вы можете себе представить, да опять-таки, что посреди белого дня. Мы когда будем говорить про убийство Мезенцева, ну просто один в один практически. Подкрался. Зарезал кинжалом и убежал. Более того, за ним погнались, за этим Попко. У него был револьвер, там был пятнадцатилетний мальчик, он, значит, выстрелил, не попал, а крестьянин ему наперерез выскочил, он его убил просто прямо вот прямой наводкой, крестьянина, того человека, за которого они борются и все такое прочее. Но и городового там ранил два раза. Вот такие вот товарищи тоже планировали убить Трепова, но Засулич их опередила. Значит, как это произошло. Я прошу прощения, не распечатал этой картинки, но я пришлю, мы повесим здесь. Где вообще это дело было. Если вы стоите спиной к Адмиралтейству и смотрите соответственно на главный луч вот этого трилучника, трилистника, трезубца, то слева у вас Невский проспект, справа начинается Измайловский, а это у вас Гороховая улица, которую в свое время называли «Невский проспект для простых». Потому, что там прогуливались купчишки и прочее. По Невскому чистая публика, а там… И вот здание, которое стоит на углу Гороховой и Адмиралтейского проспекта, такое серенькое и белыми колоннами, на барельефах такие смешные пупсики изображены. Это как раз дом градоначальника. В то время любой смертный человек мог прийти на прием к градоначальнику, записаться и попасть, если у вас была причина. Засулич пришла к нему в феврале 1878 года, а вся эта история произошла летом 1877 года. Записалась на прием, под именем мещанки Елизаветы Козловой. Причем потрясающая была причина придти на этот прием - выдача справки о поведении. Ей нужна была. То есть опять-таки хочу обратить внимание на контекст ситуации, для того, чтобы ей якобы куда-то надо там поступить, она просила эту справку - свидетельство о поведении. Но и соответственно. Т.е. что она хорошо себя ведёт? Да, что она хорошо себя ведёт. Тоже вот, опять-таки, представьте себе, сейчас вот я к Полтавченко прихожу и говорю: «Знаете, мне нужна справка о поведении». Что я вот в миру Павел Петров, хорошо себя веду. Будьте добры! А то вот кровавая гэбня не хочет меня на работу брать, а так хочется. Ну и Полтавченко, поскольку человек военный, говорит: «Ну, постригись, и в принципе дам тебе». Приходи уже как человек. Я хочу сказать, друзья мои, что я каждое лето уже 15 лет вот так… Так что увидите меня вот в таком состоянии. Недолго осталось. Вот. Она пришла за этой справкой и, соответственно, Трепов там был. Она была не одна, естественно, там было несколько просителей, посетителей. Трепов вышел к ним, и в определенный момент она достала револьвер и выстрелила в него. Значит, потом и она сама писала, и многими утверждалось, что она стреляла не целясь. Может быть. Я не знаю. В общем, короче, она попала в Трепова. Стреляла 1 раз? 1 раз. Она выстрелила один раз и сразу же отбросила револьвер. Контрольный за левое ухо? Не-не-не-нет. Всё-таки ещё… Самодеятельность сельская. Да, конечно, это был такой акт больше эмоциональный, конечно же, нежели… Вообще, забегая вперед, могу сказать, что Засулич потом стала одной из яростных противниц идей террора. Как вообще в жизни все повернуто, страшно сказать. А куда попала? Попала куда-то в область живота и слава Богу, она, пуля не задела никаких жизненно важных органов. Повезло. Да, очень сильно. Но, потому что из револьвера… Друзья мои, мы будем говорить про покушение Александра Соловьева на Александра II, которое произошло в районе Дворцовой площади. Так там товарищ тоже с пяти-шести метров выпустил всю обойму. Не попал ни разу. Почему? Тоже расскажу. Вот. Ее скрутили. И дальше она в своих воспоминаниях, тоже потрясающий диалог. «Придется вас обыскать» - обратился ко мне господин каким-то нерешительным тоном, несмотря на полицейский мундир. Опять-таки заметьте, полицейский: «Придется вас обыскать». Настолько непривычная ситуация. Пришла баба стреляет в губернатора. То есть никогда не было и вот опять. То есть люди как бы даже. Он не знает, как к ней подступиться, что с ней делать. Ну, во-первых, она женщина, её облапать надо. Да, да, да. Во-первых, она женщина. Еще ладно был бы мужик. Но, и в принципе забегая вперед, могу сказать, что со всеми террористами, особенно до эсеровского момента обращались ну вообще прямо очень корректно. На самом деле. То есть уровень воспитания у тех, кто принимал вот этих людей, он был все-таки выше среднего, скажем так. «Для этого надо позвать женщину», - сказала она. – «Где ж тут женщина?» Действительно, где ж тут женщина, когда все бабы должны сидеть так сказать по домам, борщи варить. «Неужели не найдете? Сейчас же придумала. При всех частях есть казенная акушерка, вот за ней и пошлите» - посоветовала я. - «Пока-то ее найдут, а ведь при вас может быть оружие. Сохрани Господь, что-нибудь случится!» Стоит человек перед ней и говорит: «Ведь при вас может быть оружие!». Вот так вот представь – «Да, кстати совсем забыла». То есть «ничего больше не случится», - сказала она. «Уж лучше вы свяжите меня, если так боитесь». - «Да я не за себя боюсь. Меня не станете палить. А верно что, расстроили вы меня, болен я был, недавно с постели встал. Чем же связать-то?» Я внутренне даже усмехнулась. Вот. Я даже его учить должна, чем ему связать. Даже наручников не было. «Если нет веревки, можно и полотенцем связать». Это она ему говорит. Просто ситуация абсурдная абсолютно. Тут же в комнате он отпер ящик в столе и вынул чистое полотенце, но вязать не торопился. «За что вы его?» - спросил он как-то робко. - «За Боголюбов».- Ага. В тоне слышалось, что именно этого он и ожидал. Ведь скажет тоже, связана девка, два солдата держат. А он, берегись, пырнет. Вот. Значит, это уже солдаты к ней подошли. Приставили двух солдат. «И где это ты стрелять выучилась?» - шепнул он потом, - это один их солдат, над самым ухом. В этом «ты» не было ничего враждебного, так, по-мужицки. «Уж выучилась, не велика наука», - ответила я так же тихо. «Училась, да не доучилась», сказал другой солдат. «Плохо попала-то». Вот. Соответственно, в общем, её приняли. К Трепову заехал даже сам Александр II, Трепов опять-таки, значит, не очень уместно сказал «Рад принять пулю, Ваше Величество, которая, возможно, предназначалась для вас». Александру II это не очень понравилось, такая фраза. Со значением, молодец. Ну и, соответственно, стали думать, как судить эту женщину. В принципе, её можно было судить как раз таки в том самом Особом присутствии Сената, который был создан для политических вопросов. Но моментально все почему-то решили, я имею в виду все, кто имел отношение к её приёму, что это дело абсолютно не политическое, что это была какая-то личная месть, тут же родилась история про то, что она вообще невеста этого Боголюбова, хотя она его в глаза до этого не видела. И что, соответственно, надо отдать это в суд присяжных, они-то её точно за это замордуют, потому что пришла какая-то, значит, любовница политического преступника, стреляла в губернатора при исполнении должностных полномочий. Ну, это организованные попытки лишить дело политического окраса. Да-да. Более того, там половина людей реально думала, что в этом никакого политического окраса нет. Поэтому был организован суд присяжных, и её должны были судить судом присяжных. Председателем суда тогда как раз был А.Ф.Кони. Тут надо совершенно чётко вообще понимать, в чём заключается функции председателя суда. Председатель суда на решение суда никакого влияния оказывать не может. Председатель суда сидит в суде для того, чтобы наблюдать за чётким исполнением всех процедур, чтобы ни адвокат, ни прокурор не нарушали как бы… Регламент. Да. Чтобы, значит, подсудимые вели себя определённым образом, чтобы публика вела себя определённым образом. А тут ещё что надо сказать. В России ведь не было культуры общественных собраний и политических дебатов. Т.е. не знаю, во времена Пушкина это были какие-то великосветские салоны либо пирушки среди своих. Вот они собирались, человек 15-20 соберутся, бухнут, а у нас в нашей исторической литературе пишут, что это был литературный салон «Арзамас». Хотя они как бы собирались там, ели, пили, шутили чего-то… Кто-то, безусловно, что-то зачитывал вслух. Они все зачитывали, да. Но как бы, если бы мы сейчас посмотрели на это со стороны, нам бы не показалось это каким-то глобальным явлением и прочее. А вот так, чтобы там, понимаешь, как сейчас, я не знаю, «К барьеру» собираются люди и начинают дискутировать, этого не было. Т.е. это было вообще проявление некоего общественного сознания, а в таком плане оно могло быть либо на каких-то официальных банкетах; естественно, в церкви, где пастырь напутствовал, значит; и теперь, когда суд стал гласным, в суде. И поэтому заседания суда приобрели просто невероятную популярность. Дело дошло до того, что на заседания суда стали пускать по билетам. Их не продавали, их распределяли. Что не продавали, это ж всё-таки не театр, да. Их распределяли и получить их можно было только по блату, особенно на какие-то громкие процессы. И за деньги. Куда ж без этого, и за деньги. Корреспонденты, которые вели репортажи, в газетах всё выходило. Да, всё выходило. Ну вот, собственно, в этом и была одна из основных прелестей судебной реформы, что теперь суд стал гласным. Соответственно, народ просто жаждал хлеба и зрелищ, в данном случае люди ходили туда как на некие представления. Присяжные поверенные, по современному выражаясь, адвокаты, они многие становились звёздами, потому что раньше этой структуры практически не было, а сейчас стало возможным за счёт своих каких-то качеств – ораторских, или знания законов и прочего, реально повлиять на ход судебного процесса, потому что решения в итоге принимали 12 присяжных. Присяжные эти выбирались практически из всех сословий, кроме крестьянства, естественно, и, соответственно, перед тем, как состояться суду, с Кони была проведена воспитательная беседа. Сначала эта воспитательная беседа была проведена непосредственно министром Паленом, который сказал ему «ну, вы-то, Анатолий Фёдорович, конечно же сделаете так, чтобы её наказали, обвинили», на что Кони логично ответил, что «я сделаю так, чтобы суд прошёл должным образом, а уж что там – обвинят или нет, это от присяжных зависит». А затем вообще было нечто. Кони вызвали в Зимний дворец, да. Он прибыл туда. Более того, Александр II пообщался с ним теплей, чем со всеми остальными, что вызвало неудовольствие всех остальных. А остальные, это кто был? Ну там… Приглашение к царю – это всегда определённая честь. Там могли оказаться кто угодно. Там могли оказаться генералы, какие-то придворные, и т.д и т.п., сановники. Был некий постоянный штаб, который туда как на работу шастал, а были те, которых приглашали специально. И вот когда все увидели, что Кони вот так прямо чуть ли не обласкали, это вызвало, конечно, большую зависть. Александр II не говорил ни слова про этот процесс, и не говорил, конечно, Кони, типа там повлияйте. Слышь, ты. Да-да. Но он, как человек очень умный, воспитанный и прочее, очень тактично ему намекнул, что как бы мы ждём от этого процесса определённых результатов. Что Кони уже окончательно обескуражило, он оказался в таком, очень щекотливом положении, т.е. по идее об этом надо было говорить не Кони, а по идее об этом надо было говорить прокурору, который выступал обвинителем, а не председателю суда, а также адвокату. Вот эти 2 человека, они-то как раз и должны были, по идее, влиять на процесс, на умы и восприятие присяжных. Но с ними никто не говорил. Более того, когда стало известно, что этот процесс затевается, защищать Засулич выстроилась чуть ли не целая очередь, потому что все прекрасно понимали, что процесс будет громким и любой человек, который там выступит – это пиар не просто всея Руси, это пиар всего мира. И честь её защищать выпала адвокату Петру Акимовичу Александрову. Он уже и до этого, в общем-то, прославился неплохо, а здесь ему просто, значит, всё для тебя. Сколько там у нас? Дементий! Дима! Дима убежал. Полчаса ещё можем сидеть. Отлично. Вот, значит. Александров поступил очень хитро. Прежде чем мы поговорим про Александрова, тут ещё надо рассказать вообще про настроения, которые тогда царили в обществе. Трепова, надо сказать, не любили, как я уже сказал. Более того, после этого выстрела ходил такой стишок: Грянул выстрел-отомститель, Опустился Божий бич, И упал градоправитель, Как подстреленная дичь. Пулю из живота Трепова так и не смогли извлечь, и поэтому Салтыков-Щедрин, который с ним потом жил в одном доме, это на Литейном проспекте, он говорил, что боится встречаться с Треповым на лестнице, потому что тот в него может выстрелить. Остряк. У Салтыкова-Щедрина всё нормально было с этим делом. И дальше, соответственно, начинается вообще полный сюр. Сначала предложили быть обвинителем товарищу прокурору Жуковскому. Значит, этот Жуковский, Кони дал ему отличную характеристику, он был, в принципе, очень неплохим юристом, но. «Как-то, когда он ещё был в качестве официального лица в Костромской губернии и участвовал в проводах жандармского штаб-офицера, получившего другое назначение, - это очень характерный эпизод, хочу сказать. За обедом он сохранял свою служебную сдержанность, но когда свежий волжский воздух на пристани, куда все поехали провожать голубого офицера», - голубого офицера, имеется в виду, у них были голубые мундиры, а не потому что он там… Гэбэшник. Да. «усилил действие винных паров, он неожиданно для всех брякнул провожаемому, который хотел с ним поцеловаться:, - это было нормально тогда, поцелуй при прощании, - "Ты куда лезешь?! Чего тебе. е. т. м.?! Т.е. мать. Твою мать. Да. «Стану я с тобой, со шпионом, целоваться! Прочь, сукин сын!» Т.е. вот, опять-таки, меняются эпохи, меняется государственный строй, а отношение к правоохранительным органам среди узников совести, оно не меняется. Этот жандармский офицер ему ещё ничего не сделал, он про него ничего не знает, но просто потому, что он носит голубой мундир, я как бы не в курсе, может быть, он и сукин сын, этот жандарм, а может быть, и нет, но ему-то откуда знать? Претензия просто в том, что он жандарм. Жандарм априори всё. Вот. Ну и, соответственно, первому предложили этому Жуковскому. Он сказал, что «ему не понравилось бы бить стоящую в оправдание тех, кто бил лежачего». Вот умели они. Но самое главное, он, естественно сослался на то, что покушение Засулич носит явно политический характер, как бы кто что не преподносил, а ещё у него был потрясающий совершенно аргумент. «Обвиняя её, Жуковский поставит в трудное и неприятное положение своего брата-эмигранта, живущего в Женеве». Т.е. вы можете себе представить такое? У него есть брат-эмигрант, и соответственно, политический эмигрант. Соответственно, этот Жуковский вот здесь вот принимая участие, он будет дискредитировать этого брата. Это вообще какой-то сюр, для меня непонятный. А брат – политический эмигрант его на службе не дискредитирует? Понимаете, вот такое вот настроение. Это же всё равно, что у оперуполномоченного брат-уголовник, сидящий в тюрьме. Ты что вообще в органах внутренних дел делаешь, непонятно? Т.е. Жуковский первый отказался. Затем предложили, значит, тоже специалисту Андриевскому. И он задал логичный вопрос: может ли он в своей речи признать действия Трепова неправомерными? Ответ был отрицательный. «В таком случае я вынужден отказаться от обвинения Засулич, - сказал он, - так как не могу громить её и умалчивать о действиях Трепова». Для Андриевского этого закончилось тем, что он подал в отставку и потом просто перешёл в адвокатуру и стад адвокатом. Т.е. второй отказался. Люди просто отказывались быть обвинителями, в то время как защищать тянулась целая очередь, сюда никого это. Мы потом, когда будем говорить про С.Ю.Витте, мы увидим, что когда шла речь о том, что кому ехать в Америку разгребать эти Авгиевы конюшни после русско-японской войны, все понимали, что он будет… 2 человека просто отказались от этого, и тогда послали Витте. Ну и в итоге, значит, выпала эта, условно говоря, честь, товарищу прокурору Кесселю. Он был просто, как Кони пишет, с болезненным самолюбием, но с очень небольшим умом. Т.е. выбор был, мягко говоря, неудачный. Более того, Кесселя, опять-таки, как пишет Кони, обуял страх перед тем, как отнесутся в обществе, вы понимаете, и в кругу коллег к тому, что после отказа 2 его предшественников он всё-таки принял эту честь её обвинять. Т.е. у человека уже заранее был мандраж определённый, человек был не очень большого ума, в отличии от Акимова; ну и, соответственно, он был не очень знатным оратором, скажем прямо. А что сделал Александров? Александров, прежде чем участвовать в суде над Засулич, он посетил очень большое количество заседаний и очень внимательно изучал присяжных. Он смотрел, как кто на что реагирует, и он для себя понял, что Трепов пользуется популярностью у так называемых, опять-таки, что Витте называл «политика гостиного ряда», это всякие там купцы, лавочники вот эти. А вот у всевозможных чиновников средней руки, административных работников он как раз очень был непопулярный. Круто. Государственный служащий среди государственных служащих не популярен. И согласно закону у адвоката, т.е. присяжных, их, естественно, на суд приглашают в большем количестве, чем 12, и у адвоката, как у прокурора, есть возможность не объясняя причины 6 из них просто вывести из состава присяжных. Просто приходишь и говоришь «этот, этот, этот – досвидос». Просто. И он, соответственно, когда посмотрел список присяжных перед судом, он увидел, что там есть те самые купцы, лавочники и прочие, и он их всех просто, он оставил буквально 1 купца, больше не мог. Более того, поскольку Кессель не воспользовался своим правом, то, значит, Александрову удалось вывести не 6, а 11 членов этих присяжных. Замечательный пример, замечательный просто. Обратите внимание, суд присяжных – независимые граждане, не имеющие юридического образования, которыми руководит только совесть и здравый смысл. И вот, ловко посмотрев, грамотно подготовив, удалив тех, кто может сказать что-то не то, товарищ приступает к процессу. Так-так-так. При этом, ещё раз хочу сказать, прокурор ничего подобного, ему даже в голову это не пришло, понимаешь? Я тут вижу одно – что власть, она никогда ни с чем подобным не сталкивалась, никто не понимает, что делать. Государственный чиновник, при тебе фактически представителя государственной власти убить хотели, и не убили просто чудом. В него попали из револьвера, есть какое-то, как-то уравновесить – хорошо, он был не прав, но поротая задница и пуля в живот – это несколько разные вещи. Т.е. они вообще ничего не понимали, что происходит и что им грозит дальше, самое главное. Так-так, извини, перебил. В общем, Александров, выражаясь современным искусствоведческим языком, подготовил себе поляну, сделал всё для этого. Он убедился в том, что состав присяжных тот, который ему нужен. Дальше. Но, прежде чем дальше, я расскажу, где это всё происходило. Т.е. суд. Суд происходил в окружном суде. Где этот окружной суд находился? Я вам сейчас покажу одну картинку, тут, конечно, без поллитры не разобраться. Значит, это первая картинка. Здесь ориентиром может служить вот эта вот церковка. Это Литейный проспект. Ты даже не догадываешься, что сейчас стоит на этом месте. Большой дом. Прямо на этом месте сейчас стоит большой дом. Я же там служил. А ты там служил, видишь. Добро пожаловать в краеведение, товарищ Пучков. Будешь знать теперь, что там было раньше. Это вообще здание арсенала, потому что напротив, соответственно, был литейный двор, и там, значит, изготовляли у нас всю артиллерию. Вот этот вот соборчик, который вы видите, я его показывал в прошлый раз, это Сергиевский всей артиллерии собор, вот так вот выглядит. Он сейчас стоит на углу Литейного и бывшей Сергиевской, а ныне Чайковского. Фурштатской. Не-не, вот этот собор, конкретно этот собор, он на углу Чайковского стоит. А этот да – на углу Фурштатской. Значит. Не, какой Фурштатской, Шпалерной. Ядра лежат красиво, как в Америке. В Америке очень любят вот так вот складывать ядра. Вот этот собор, и там как раз виднеется вдали. Соответственно, если мы стоим лицом к Неве, то это левая часть Литейного проспекта. Собственно, Литейный, 4, этот адрес знают у нас многие, многие знают. Значит, потом этот арсенал, соответственно, когда была проведена судебная реформа, его переделали как раз таки под нужды вот этого нового суда. И вот теперь мы смотрим уже в сторону Невы. Вот так это всё выглядело, был главный вход. Вот Шпалерная, там это уже понятно, да. Вот, соответственно, здесь большой дом. Ну и вот ещё, это уже более близкая, значит, это открытка, увеличенная в -дцать раз, здание окружного суда. Вот здесь это всё происходило, эти, условно говоря, театральные действа. Соответственно, тут ещё надо сказать, что согласно воспоминаниям всех и статистике, на этот суд пришло огромное количество высокопоставленных чиновников. Там один из очевидцев говорил, что публика напоминала собой Млечный путь. Это имелось в виду, что так много звёзд было на грудях, как говорят у нас в культурном обществе, вот у этих персонажей. Т.е., например, тот же самый Кони, вы зацените, это крайне важно, в контексте того, что начнётся дальше. «На местах за судейскими креслами, - а это была такая VIP-зона, VIP-ложа, - сам престарелый канцлер светлейший князь Горчаков». Это, извините меня, человек, который ещё с Пушкиным в лицее учился. «государственный контролер граф Сольский, товарищ генерал-фельдцейхмейстера (т. е. начальника артиллерии) граф А. А. Баранов, восьмидесятитрехлетний граф Строганов, член Совета Министерства внутренних дел Деспот-Зенович (из жандармских генералов), - Деспот, Деспот-Зенович, - председатель департамента экономии Государственного совета Абаза, бывший петербургский генерал-губернатор светлейший князь Суворов». Это тот самый князь Суворов, о котором я рассказывал, он отказался подписывать адрес Муравьёва и сказал «я людоедов не чествую», ему напомнили вообще, что его, так сказать, что его бравый предок – Суворов, он как раз подписал бы, потому что у него всё было нормально с чувством служебного долга. «Несколько членов Государственного совета, петербургский губернатор И. В. Лутковский», - был генерал-губернатор и губернатор, - и много лиц, короче, по современному говоря, вице-губернатор, что бы вы понимали. «И много лиц судебного ведомства. В первом ряду - военный министр граф Д. А. Милютин, другие генералы и офицеры. На местах, отведенных для представителей печати, - Федор Михайлович Достоевский и Борис Николаевич Чичерин - известный историк русского права и философ, профессор Московского университета, крупный деятель либерального движения». Короче… Фактически цвет города. Так не фактически, а реально цвет города и империи там собрался, это только краткий перечень. Естественно, люди там чуть ли не на люстрах там висели. Более того, вокруг этого здания в этот день просто всё кишело, всё кишело такими вот… В мужских шапках. Такими вот, и я ещё хочу показать, вот такими вот. А это кто такой? А это тоже картина Ярошенко, она называется «Студент, но это, это, грубо говоря, надо так вот… Это-то сволочь, по роже видно сразу. Это нужно в паре смотреть. Это, грубо говоря, образ, соответственно, нигилистки… Отрицалова. А это образ нигилиста. Что про них только не думали. Например, когда шёл суд 193, в обществе муссировались слухи, что пользуясь стеснённым пространством и не очень хорошей освещённостью, подсудимые предаются половым сношениям прямо на скамье подсудимых. Ты делаешь такое лицо, а народ реально это вот, понимаешь, распространял. Представляешь, ты приходишь в суд, а там на скамье… Кого-то прут, блин! На скамье подсудимый… А на чёрной скамье прокурорская гнида. Как не стремиться попасть на эти судебные заседания, когда там такое, понимаешь. Атас. И реально они думали, что вот эти вот девки в платках, т.е. в пледах, с мужскими шапками, вот они когда остаются там одни с этими вот… Шлюхи. Вот с этими вот. При том, что шлюхи как раз выглядели нормальным, шлюшским образом. Это если дорогие. VIP-эскорт 19 века! Народоволка, опыт хождения в народ, пропаганды, дорого. Простите нас, конечно, за эти скабрезные шутки. Итак, давай вернёмся в зал суда. Зал битком, лучшие люди империи. Зал битком, цвет империи, и, соответственно… Тоже извини, опять перебью. А я правильно помню, что она на Литераторских мостках похоронена, или нет? Засулич? Ой, кстати, вот не знаю, нет, возможно, да, надо уточнить. Не помню, скажу честно. Так-так. Можем погуглить. Вот. Значит, начинается этот суд. Естественно, нервы у всех напряжены и сначала выступает Кессель. Нет, сначала, естественно, произносит речь А.Ф.Кони, абсолютно нейтральная речь, в которой он говорит о том, что присяжные должны помнить о том-то, прокурор должен помнить о том-то, адвокат должен помнить о том-то, публика должна уважать, значит, законы и правила поведения в суде, и всё в таком духе. Произносит свою речь Кессель – абсолютно бесцветную, просто как бы. Мало того, что он оратор был не очень хороший до кучи, так и речь у него была надуманная. И она вся была построена на том, что никакого политического подтекста не было, что это был акт личной мести, и вот такая вот она вся плохая и гадкая. А затем, затем наступает момент произнесения речи Александровым. И надо сказать, что он и так-то был златоуст, тут ещё вообще. Был такой, значит, государственный секретарь Перетц, почти что я. «Прокурор произнёс бесцветную речь, - писал он, - обвинитель действительно осрамился». Т.е. понимаете, да, люди понимают, что происходит и вот они с таким сталкиваются. Вот, кстати, цитатка, что Кони произнёс, можно ли это трактовать как, понимаете, какую-то предвзятость, послушайте, буквально 1 абзац. «На вас может подействовать обстановка предстоящего дела: это большое количество слушателей и некоторая торжественность заседания, несвойственная обыкновенным заседаниям. На это вы не должны обращать внимание. Для Вас, - это он к присяжным обращается, - кроме суда, подсудимого, сторон и свидетелей, ничего не должно существовать. Вы должны произнести приговор, отрешась от всех впечатлений побочных». Это наоборот, как бы очень правильная речь, что забудьте про эти звёзды, забудьте про этот накал страстей, про эту ажитацию, а занимайтесь своим делом. Что в этом плохого, в этой его речи? Адвокат Александров, конечно же, воспользовался бесцветной речью обвинителя Кесселя и запел соловьём. Но, дорогие друзья, как он запел соловьём, чем это всё закончилось, и самое главное, к каким последствиям это привело как для самой Засулич, как для Кони, как для судебной системы, как для революционного лагеря, для общества, для царя и для всех остальных, мы поговорим в следующий раз. Более того, как раз таки, поскольку я ещё расскажу про эту картину того же художника Ярошенко, называется «У Литовского замка», это типа Вера Засулич, типа. Я расскажу про этот Литовский замок, и заодно, наконец, будет возможность рассказать про чрева Петербурга и Москвы, потому что, как мы знаем, там, в Москве, например, якобы в кабаках собирались ишутинцы, нечаевцы и т.д. и т.п. Так что to be continued, и хочу сделать маленькое, небольшое объявление. Меня постоянно спрашивает народ, будут ли экскурсии на майских праздниках, будут, и как раз таки в Петербурге, и в Москве, их проведу немножко побольше, и там, и там посвящу как раз, темы будут, и я проведу классическую экскурсию «Убить царя» в Петербурге, потом расскажу в другой раз… Про песню группы Rainbow «Kill the king». Потом расскажу, как министра просвещения застрелил Карпович, про убийство как раз ещё министра внутренних дел Сипягина и т.д. и т.п. Это не значит, что я только об этом на экскурсиях рассказываю, я в рамках экскурсий рассказываю об этом. В Москве мы как раз поговорим про убийство великого князя Сергей Александровича и про все остальные дела. Меня очень просто найти, в любом поисковике «Павел Перец» забиваете, и там вся простыня аккаунтов, пожалуйста, пишите. Для тех, кто не может – линки под роликом. Линки под роликом. Так что to be continued, продолжение следует, по-моему, очень здорово посидели. Атас. Не просто фактический детектив, а какой-то сумасшедший дом. История родной страны гораздо страшнее литературных выдумок, гораздо и гораздее. И это только начало, друзья мои. Спасибо, Павел. С нетерпением ждём. До следующих встреч. Очень круто. А на сегодня всё. До новых встреч.

С началом второй мировой войны наступает спад в жизни русского литературного зарубежья: прекращают существование центры культурной жизни, приостановлено издание периодических изданий русской эмиграции в Европе. Перед бывшими российским гражданами встал вопрос: с кем быть?

Большинство эмигрантов не приняло идеологию фашизма и внесло свой вклад в борьбу с ним: Г. Адамович, Вад. Андреев, Г. Газданов, Н. Оцуп, Д. Кнут, Вл. Корвин-Пиотровский, З. Шаховская, Б. Кац, мать Мария. Даже французское антифашистское движение «Сопротивление» обязано своим названием нелегальной газете, издававшейся подпольной группой Б. Вильде.

Рост патриотических настроений в эмигрантской среде в большинстве случаев не означал признания перемен, произошедших в России после 1917 года, хотя ряд эмигрантов (А.Ладинский, Н.Рощин, Л.Любимов) приняли после 1945 года советское подданство. Почти все, кто сочувствовал успехам русского оружия (И.А.Бунин, Б.К.Зайцев,Тэффиидругие),желалипобедыРоссии,анеторжествасталинизма.

В то же время значительное число эмигрантов, особенно из числа бывших военных, перешли на сторону немцев, рассчитывая с их помощью победить большевиков (например, исторический романист и атаман Войска Донского П.Н. Краснов участвует в военных событиях, а Д.С. Мережковский выступил с радио-речью, приветствуя нападение Гитлера на СССР). Судьба русских военных частей вермахта была трагичной: в конце войны они разоружились и попытались сдаться американцам, но большинство их было выдано союзниками командованию Советской Армии (тысячи успели покончить с собой, еще большее число было тут же или позднее расстреляно, а остальные погибли в лагерях).

Вторая мировая война подвела трагический итог в истории первой русской эмиграции. Спасаясь от фашизма, многие русские продолжили эмигрантский путь в Америку, положив начало феномену повторной эмиграции; к нему относятся и переселенцы, которые по мере наступления Красной Армии покидали Китай, расселяясь в широком ареале – от Австралии до ЮжнойАмерики.

Одновременно возникает и вторая волна эмиграции – беженцы и перемещенные лица, которая принесла новые, яркие имена в пределы русского зарубежья.

В отличие от первой, вторая волна эмиграции (1941 – 1965 годы) не имела столь массового характера. К концу войны в пределах третьего рейха находилось несколько миллионов «остарбайтер» (восточных рабочих) и около 700 тысяч военнопленных. В течение 1945 года 5,5 миллионов человек было репатриировано. Но за «железным занавесом» осталось свыше миллиона человек.

Значительно менее представительным был и состав литературной эмиграции: почти не было известных на родине писателей и поэтов (Р.В.Иванов- Разумник, Р.Акульшин, Г.Глинка). Вторую литературную эмиграцию составили люди, лишь пробовавшие свои силы в художественном творчестве или вообще ранее литературой не занимавшиеся: О.Анстей, И.Елагин, С.Максимов, В.Марков, Н.Моршен, В.Нарциссов, Н.Нароков, Л.Ржевский, Ю.Трубецкой, Б.Ширяев, В.Юрасов – и вступившие в активную литературную деятельность после второй мировой войны ранее проживавшие в эмиграции Ю.Иваск и И.Чиннов.

Пути и причина:

Со второй волной СССР покидают военнопленные, перемещенные лица – граждане, угнанные немцами на работы в Германию.Это были граждане Прибалтийских республик, не желавшие признавать советскую власть; военнопленные, справедливо опасавшиеся возвращения домой; молодые люди, вывезенные с оккупированных фашистами территорий в Германию в качестве дешевой рабочей силы; наконец, это были люди сознательно вставшие на путь борьбы с советским тоталитаризмом. Все представители второй эмиграции прошли лагеря для перемещенных лиц (displacedpersons – ди-пи). Поэтому первый период новоэмигрантской литературы связан с лагерными устными газетами, гектографированными изданиями. Положение существенно изменилось после окончания второй мировой войны. В Германии возникают новые центры литературы русского зарубежья – Мюнхен и Франкфурт-на-Майне, где возникли новые периодические издания, публиковавшие художественные произведения писателей второй эмиграции: «Посев», «Грани», «Явь и быль», «Литературный современник», «Мосты», «Голос народа».

Местом встречи первой и второй волн эмиграции стал Париж, который утрачивает значение лидирующего центра русской литературной жизни. Своеобразным смотром литературных сил стал вышедший в 1947 году альманах «Орион», в основе отбора материала для публикации лежала идея преемственности в развитии литературы эмиграции.

Отношения с представителями первой волны эмиграции:

В то же время между представителями первой и второй волн явно ощутима отчужденность. Новые литераторы-эмигранты принесли с собой страшный человеческий опыт жизни в тоталитарной стране; почти у всех за плечами были пережитые репрессии: аресты, заключения в тюрьмы и лагеря, ссылки или жизнь на полулегальном положении (даже в эмиграции они чувствовали «руку Москвы», недаром многие из них взяли псевдонимы). Это не могло не наложить отпечаток на их отношение к родине, в которой они уже не видели «утраченный рай».

Разногласия возникают и по эстетическим причинам. Вторая волна эмиграции – это, в основном, молодые люди, родившиеся после революции и воспитанные на образцах советской литературы. Недаром многие, писавшие олитературе«ди-пи», указывали на «опасность обличительства и отражательства», т.е. соцреализма наоборот. Это и стало поводом для неприятия новоэмигрантсткой литературы первой волной, воспитанной на классической литературной традиции.

Однако постепенно разногласия сглаживаются; творческая активность писателей первой эмиграции стала побудительным мотивом для привлечения их к сотрудничеству во вновь созданных в Германии русских периодических изданиях.

С 1949 года начинается отток второй литературной эмиграции из Германии в США: многие литераторы в 1960 – 1970-х годах приняли американское гражданство, стали профессорами славистики в американских университетах. В связи с этим возросло значение газеты «Новое русское слово» (издается с 1922 года) и«Нового журнала» (издается с 1942 года), продолжающего традиции парижских довоенных «Современных записок». Особое значение для литературы второй эмиграции имела деятельность американского Издательства имени Чехова: за 4 года деятельности оно выпустило 178 книг 129 авторов и 7 антологий.

Специфика литературы:

Писатели второй волны, безусловно, внесли свежую струю в слабеющую литературу русского зарубежья. Особый жизненный опыт писателей в немалой степени определил жанрово-содержательные особенности эпики. Проза второй волны приносит свой устойчивый круг проблематики: сталинские лагеря, невиданная по своей жестокости Вторая мировая война, мучительный выбор между коммунистической властью и врагами России, немецкий плен. Показательна в этом отношении лагерная проза («Соловецкие острова» Г. Андреева, «Соловецкие фактории» М. Розанова, «Неугасимая лампада» Б. Ширяева) и «идеологические романы» («Мнимые величины» Н. Нарокова, «Предатель» Р. Редлиха, «Кресты и перекрестки» Б. Филиппова, «Две строчки времени» Л. Ржевского), пронизанные идеями развенчания философии и практики зла, насилия, тоталитаризма и утверждения философии свободы. В какой-то степени здесь был закодирован«соцреализм наоборот», со всеми его схемами, типажом «положительного героя», понятиями социального «добра» и «зла», только идейно обращенными против идеологических ценностей коммунизма. Наиболее цельная книга Ширяева "Неугасимая лампада" (Нью-Йорк, 1954; в России издана в 1991: М.: "Столица") о Соловках от Петра Первого до советского концлагеря. Выразительные портреты соловецких узников (от уголовной шпаны до иерархов церкви) чередуются с легендами и преданиями. Само название книги идет от легенды о Схимнике, со смертью которого не погасла Неугасимая лампада Духа. В финале автор выражал твердую уверенность, что "через Смерть к Жизни - тайна Преображения".

В эмигрантской поэзии 1940–1950-х преобладает политическая тематика: Елагин пишет Политические фельетоны в стихах, антитоталитарные стихи.. Основными «узлами» своего творчества он называл гражданственность, беженскую и лагерную темы, ужас перед машинной цивилизацией, урбанистическую фантастику. По социальной заостренности, политическому и гражданскому пафосу стихи Елагина оказывались ближе советской поэзии военного времени, нежели «парижской ноте».

Проза и поэзия второй волны эмиграции не только открывали глубинные пласты, ранее не известные сферы русской действительности («жизнь советскую-соловецкую», «концлагерный социализм»), но и давали новый извод русской идеи, новый поворот в судьбе русского человека в ХХ веке. Ведется поиск соответствующих жанрово-стилевых, повествовательных форм для выражения новых нравственно-философских, культурных, психологических, эстетических проблем. Поэтика во многом определяется «расколотым сознанием» ее творцов, постоянно носящих в себе трагические коллизии «тогда» и «теперь», «там» и «здесь».Жажда синтеза, гармонии поверхностного и глубинного вызывает к жизни новое эпическое формообразование, «синтетическая» природа которого ощущается в каждом «осколке».

Долг творца представители второй волны эмиграции видели в развитии свободной мысли, свободного слова, свободного творчества.

Валентина Синкевич

Вторая волна русской эмиграции

В 2012 году исполняется 70 лет второй эмиграции, которая до сих пор недостаточно исследована и интерпретируется по-разному. Это вполне понятно, учитывая сложность исторического времени – Второй мировой войны, трагического периода для всех европейцев и, в том числе, для нас, русских. Это время сметало со своего пути целые страны, путало географические карты, перемещало людей из страны в страну, бросало “из огня да в полымя”. Вспомним строки поэта Ивана Елагина 1 , чуткого к судьбам своего поколения: “Мы выросли в годы таких потрясений, / Что целые страны сметало с пути...” Ныне пришло время итогов, так как вторая эмиграция заканчивает свой жизненный путь. Для этого нужно обратиться к прошлому. О нем трудно писать без трагедийной окраски многих событий, потому что для людей, живших в то время в Европе, они таковыми и были.

Моя статья ни в коем случае не претендует на научно-исторический обзор второй эмиграции. Однако по воле судьбы я к ней принадлежу. Со многими моими соотечественниками мне довелось быть частью того времени, очевидцем тех событий, о которых попытаюсь по мере возможности рассказать беспристрастно. Будем надеяться, что следующие поколения вникнут глубже в суть некоторых исторических фактов, включая возникновение, а затем и существование второй эмиграции. Хочется, чтобы они, эти новые поколения, окинули все внимательным, спокойным, но не равнодушным взглядом. А сейчас из регулярно пишущих? “ныне здравствующих” литераторов второй эмиграции дипийских времен в живых осталось только двое: живописец и эссеист Сергей Голлербах 2 и я.

Вторая, или, как называют ее, послевоенная, эмиграция, началась в 1942 году в гитлеровской Германии, точнее – в ее лагерях для русских военнопленных и в лагерях остовских и беженских. А после конца войны, в основном в побежденной Германии, возникла неожиданная, странная и непонятная проблема, названная англоязычными победителями DP (ди-пи) (Displaced Persons), то есть перемещенными лицами, которых, тоже неожиданно, оказалось множество. Вот из этого множества “лиц” возникла затем вторая волна русской эмиграции. Мысли о ней, о ее отличии от других русских эмиграций, специально для этой статьи, очень верно изложил Сергей Голлербах, достоверный свидетель того времени. Привожу полностью его текст, написанный им для этой статьи в октябре 2011 года.

Вторая волна русской эмиграции, так называемые перемещенные лица, или ди-пи, существенно отличаются от двух других эмиграций. Если первая, “Белая волна”, вызванная Октябрьской революцией, уходила в свободные страны Западной Европы, а третья волна была исходом из страны коммунистической на свободный Запад, то вторая волна попала из диктатуры коммунистической в диктатуру нацистскую.

Нападение гитлеровской Германии на Советский Союз и захват немцами больших территорий России, Украины и Белоруссии, поставил находящихся там людей в трагическое положение. Для евреев это был смертный приговор, приведенный в исполнение, а для других – насильственный вывоз на работы в Германию. По мере отступления немецкой армии к ним прибавились еще волны беженцев из оккупированных немцами областей. То было “бегство своих от своих”, как правильно сказал прозаик Леонид Ржевский, эмигрант второй волны. Люди боялись репрессий за то, что они, хотя и не по своей воле, оказались в немецкой оккупации и многие продолжали работать на своих прежних местах, чтобы не умереть с голоду.

А в Германии русским грозило три опасности. Первая – это нацистская власть и ее “методы”, включавшие использование людей как рабочую скотину. Вторая пришла сверху: жесточайшие бомбардировки американской и английской авиации. Сколько иностранных рабочих, военнопленных и беженцев погибло в результате этих налетов, никто не знает. Третья опасность возникла от предъявления советской властью союзникам требования насильственной выдачи всех советских граждан, попавших во время войны в Германию, Австрию и другие западные страны.

История дает нам множество примеров кровавых, захватнических войн, геноцида и зверств по отношению к невинным людям. Они совершались, в большинстве случаев, одной стороной. Но положение русских людей, попавших в лабиринты того времени, было беспрецедентным: смерть грозила им со всех сторон. Возможность свободного выбора была сведена до минимума и людьми руководило основное, присущее всем живым существам чувство: желание спастись, не погибнуть.

Будучи одним из немногих оставшихся представителей второй волны, я пишу эти строки в надежде, что историки, изучающие трагические события Второй мировой войны, учтут всю сложность создавшихся тогда условий и дадут свою объективную и бесстрастную оценку.

Я уверена, что с этим текстом согласились бы и представители второй эмиграции, уже ушедшие в “лучший мир”. Мне лишь хочется еще прибавить, что многие будущие перемещенные лица попадали в немецкие лагеря из лагерей советских. Например, из литераторов – Сергей Максимов 3 , Николай Ульянов 4 , Борис Филиппов 5 ... А поэт Владимир Марков 6 и художник Владимир Одиноков 7 “вкусили” жизнь и в страшных немецких лагерях для русских военнопленных.

Мне не хочется касаться политических проблем, потому что я не политолог. Но говоря о том времени, совершенно отойти от политики – невозможно. Нужно отметить, что обойти серьезные конфликты “на высшем уровне” было тогда просто немыслимо, учитывая, что в состав глав правительств-победителей входил Иосиф Сталин. Он сразу же предъявил своим “коллегам” ряд претензий и требований. Для большинства из нас, очутившихся за пределами отечества и ставших невозвращенцами, некоторые политические решения трех победителей (США, Советский Союз, Англия) превратились в вопросы жизни и смерти.

Например, судьбоносной стала недоброй памяти ялтинская встреча троих – Рузвельта, Сталина и Черчилля, состоявшаяся в феврале 1945 года. На этой встрече среди важных проблем того времени, лишь малая часть насыщенной программы ялтинской конференции была посвящена репатриации. Вопрос этот, конечно, был очень важен как для Сталина, так и для очутившихся за рубежом русских. Правда, многие тогда не верили, что Рузвельт и Черчилль согласятся на требование Сталина вернуть – конечно же, на расправу, – всех, живших в Советском Союзе до 1939 года. Вернуть, независимо от их воли. Однако общего согласия на такую акцию “ялтинская тройка” достигла. “Ялтинское соглашение” узаконило насильственную репатриацию всех советских граждан, находящихся в западных странах. В мае 1945 года документ о репатриации повторно подписали в саксонском городе Галле (место рождения знаменитого немецкого композитора Георга Генделя). Генерал де Голль не участвовал в ялтинской конференции, но будучи в Москве еще в 1944 году, подписал там аналогичное согласие на обязательную репатриацию всех советских граждан.

В оправдание союзников, согласившихся подписать такой документ, можно сказать только следующее. Во-первых, советскими войсками были освобождены 50 000 американских и британских военнопленных. Эту информацию можно найти во многих иностранных источниках. Например, в книге Марка Ваймана “Ди-пи: перемещенные лица Европы” 8 и в книге Бена Шепарда “Длинная дорога домой” 9 . Союзники серьезно опасались, что Советы могут не отпустить домой освобожденных ими военнопленных, если американцы и англичане откажутся выдать советских граждан, находящихся в их оккупационных зонах.

Трудно точно установить число людей, добровольно или принудительно вернувшихся домой. В статье “О дипийском прошлом” Людмила Оболенская-Флам 10 дает общую цифру 5 218 000, взятую ею из книги Татьяны Ульянкиной “Дикая историческая полоса” 11 . Но тут же уточняет, что Николай Толстой 12 в книге “Жертвы Ялты” увеличивает эту цифру на 300 тысяч человек. Дальше Оболенская цитирует Толстого, рассказывающего о судьбе людей, вернувшихся на свою родину: “20% получили либо смертные приговоры, либо 25 лет лагерей; 15%-20% получили от 5-ти до10-ти лет лагерей; 10% высланы в Сибирь сроком не менее шести лет; 15% отправлены на работы в Донбасс, Кузбасс и другие разоренные войной районы без права возвращения в родные места, и лишь 15%-20% смогли вернуться к себе”. О вернувшихся домой остарбайтерах Бен Шепард говорит в своей книге, что бывшие остарбайтеры никогда не были реинтегрированы в советское общество и что власти десятилетиями оставались подозрительны к людям, имевшим контакт с чужим миром.

А Марк Вайман в своей книге пишет, что первоначально в Германии оказалось более 5 миллионов советских военнопленных, а к весне 1944 года их осталось всего 1 053 000 человек – из-за смертности от голода и болезней, бегства из лагерей и также активных наборов в немецкую и власовскую армии. Статистика жуткая.

Известно, что Сталин отказался подписать соглашение с организацией швейцарского Международного Красного Креста, снабжающего продовольствием лагеря для военнопленных. Поэтому смертность от истощения среди русских пленных была трагически огромной. В приказе Ставки Главного Командования Красной Армии за № 270 от 16 августа 1941 года сказано, что все военнопленные приравниваются к “дезертирам-изменникам Родины”.

Конечно, многие возвратились тогда домой добровольно, особенно сразу же по окончании войны. Добровольцы уезжали под звуки гармони и веселых песен. Но большое количество людей, не только русской национальности, в западных зонах оккупации ехать домой отказывалось. Это были украинцы и белорусы, а также “немцы-фольксдейчи” и немцы-менониты. Во время Второй мировой войны они вернулись на свою прародину. Боялись возвращения и балтийцы, поляки, чехи, венгры, западные украинцы. Притом все они принимали решение остаться в разрушенной бомбами Германии.

Нельзя сказать, что союзники безоговорочно согласились со всеми требованиями Сталина. Они все же добились того, что граждане тех стран, которые не входили в состав Советского Союза до 1939 года, не подлежат насильственной репатриации. Таким образом освободились от насильственного возвращения балтийцы, поляки, чехи, венгры. Послереволюционные эмигранты, так называемые “белоэмигранты”, также не подпадали под категорию репатриантов. А для остальных наступила страшная эпопея возвращения.

Со всей силой это бедствие обрушилось на Германию и Австрию, где собралось большинство невозвращенцев. По времени вся “операция” продолжалась недолго и закончилась к началу 1947 года. Но несчастья она причинила много. Ее эффективно проводили военные, поэтому за короткий срок союзникам удалось выловить множество людей, попавших буквально в ловушку. По данным Марка Ваймана, американская оккупационная армия получила приказ, в котором сказано, что каждый человек, опознанный репатриационными представителями как советский гражданин, подлежит репатриации независимо от его “личного желания”.

Трагичными событиями можно назвать выдачу англичанами около 40 000 казаков с их семьями в австрийском лагере Лиенц и выдачу американцами около 3000 солдат РОА (власовцев) в баварском лагере Платтлинг. В обоих случаях людей обманули, уверив, что выдавать никого не будут, что все могут спокойно собираться в этих лагерях. И выдали всех до единого. Люди отчаянно сопротивлялись, кончали жизнь самоубийством: резали вены, сжигали себя в бараках, зная, что их ждет. С чувством большой вины вспоминают сейчас те события немногие оставшиеся в живых союзные участники этой “операции”. В ней более всех преуспели англичане, выдавшие Сталину 564 170 человек. Американцы “работали” менее оперативно: выдали 342 500. А французы – всего 200 человек. Эти цифры приводятся в книге Бориса Пушкарева “Две России XX века: 1917–1993” 13 .

Я хорошо помню панику людей, ютившихся в послевоенных немецких лагерях. Есть еще свидетели того времени, хотя их осталась всего горстка. Многие тогда стремились уйти из опасных лагерей, которые нередко окружались американскими и английскими специальными репатриационными отрядами и советскими СМЕРШевцами. Людей хватали, сажали в грузовики и доставляли в советскую зону, где с некоторыми чинили расправу там же. Иногда каким-то образом в лагере узнавали, что готовится облава, и люди бежали в лес или ютились на вокзалах, хотя последнее было небезопасным. Людей похищали и просто на улицах: нередко репатриационные команды выслеживали своих “клиентов”. Некоторые невозвращенцы ухитрялись лечь, хотя бы на короткое время, в немецкую больницу, где, по слухам, находиться было безопаснее.

Многие стремились также найти частную квартиру. Но это было нелегко: города разбиты, да и где достать деньги? Но, как говорится, “голь на выдумки хитра”. Приспосабливались кто как мог. Вот краткий отрывок из очерка еще одного очевидца, ныне живущей в Калифорнии Ольги Раевской-Хьюз 14 , после войны попавшей с родителями в старинный немецкий город Ульм.

Город был почти разрушен союзными бомбардировками, но сохранился и возвышался над развалинами готический собор. В моей памяти весь город и округа как бы собрались вокруг уцелевшего высоченного шпиля собора. Мы сняли квартиру с окнами на улицу, но ночевали в небольшой комнатке, из которой можно было легко выскочить в сад. Это была нелишняя предосторожность, так как время было опасное: очень энергично работали советские репатриационные комиссии, насильно увозящие беженцев в Советский Союз 15 .

А дальше для будущих “второволновцев” началась новая эпопея, трудно поддающаяся описанию, да еще, по возможности, беспристрастному. Проблемы заключались в следующем: как и куда подальше бежать из Европы? Кто приютит бездомных людей, не нужных ни Европе, ни, тем более, – Германии, у которой хватало своих проблем? Правда, финансовые обязанности по содержанию лагерей взяли на себя не немцы, а две организации: сначала UNRRА (United Nations Relief and Rehabilitation Administration), а затем IRО (International Refugee Organization), на русском лагерном диалекте – “Ирочка”. Возникшая ситуация усложнялась тем, что невозвращенцы пали неожиданным бременем на западных союзников, ожидавших, что все спокойно вернутся восвояси, освободив уставших победителей от непредвиденных и довольно сложных проблем.

Помощь невозвращенцам пришла с совершенно неожиданной стороны. А именно, от двух великих правдоискательниц XX века: Элеоноры Рузвельт и Александры Толстой 16 . Обе они не раз в своей жизни становились на сторону добра и правды. Рузвельт, посетившая немецкие послевоенные лагеря, быстро поняла катастрофическое положение людей, попавших в жернова самой бесчеловечной войны и очутившихся в капкане, из которого их срочно нужно освобождать. Для этого необходимо было дать людям легальный статус, обеспечивающий право на эмиграцию. Элеонора Рузвельт взывала к совести “вершителей человеческих судеб” – политиков того времени. Рузвельт первая выступила в ООН в защиту невозвращенцев, она также энергично осуждала закон о насильственной репатриации.

И так же неустанно, пользуясь своим славным именем, боролась за своих соотечественников Александра Львовна Толстая. Она, где только могла, устно и в печати, обращалась к американской общественности, описывала весь ужас насильственной репатриации. А затем, когда люди наконец, не без усилий этих двух женщин, получили официальный статус ди-пи, Displaced Persons и таким образом, обрели возможность эмигрировать, Александра Львовна взвалила на себя титанический труд по вывозу из Европы и устройству в Америке многих тысяч дипийцев. У этих людей появилась тогда как бы вторая национальность: дипиец.

Толстая неустанно старалась пробудить в людях свободного мира сочувствие к тяжелой судьбе дипийцев. Вот цитаты (в моем переводе с английского на русский) из статьи Толстой “The Russian DPs”, в которой она объясняет – кто они вообще, эти “русские ди-пи”, о которых рядовые американцы не имели никакого понятия: “Ди-пи – люди. Среди них можно найти всяких: хороших и плохих, сильных и слабых, образованных и неграмотных... Но говоря об обыкновенных ди-пи, я чувствую, что мы можем только склонить перед ними головы. Эти люди были преследуемы и унижены – не только потому, что они потеряли свое положение в жизни, но и потому, что во многих случаях они превратились лишь в номера. Более чем четыре года они были лишены возможности зарабатывать средства для жизни семьи и собственной их жизни. <...> Тем, кто спрашивает меня: ▒Кто такие ди-пи?’, я отвечаю: ▒Это те, кто носит на себе груз несправедливости, страдания и неправды всего мира. И потому они заслужили всемерную помощь и сочувствие, которые можно им предоставить” 17 .

Такие воззвания помогали. Многие американцы откликались на голос дочери Льва Толстого, взывающий к людскому состраданию и справедливости. Материальную и моральную помощь она сумела добыть. Усилиями основанного ею Толстовского фонда Александре Львовне удалось вывезти из Европы около 40 000 “невозвращенцев”.

В каких бытовых условиях жили тогда люди в дипийских лагерях Европы? Могу сказать несколько слов об этом, опираясь на собственный опыт. Знаю, что он весьма односторонен, так как я жила только в британской зоне Германии. Знаю также, что жилищные условия в лагерях были немного лучше в американской зоне.

Моим последним пристанищем в Германии стал дипийский лагерь Цоо Камп, находившийся в Гамбурге, начисто разбитом бомбами: это был порт с важными военными объектами. В моем случае было так: сначала меня поселили в большой барачной комнате, разделенной солдатскими одеялами, за которыми находилось еще несколько женщин. А когда у меня родилась дочка, лагерная администрация дала мне более просторную территорию: всего две “одеяльные” соседки. (Муж, по долгу службы, жил в другом лагере в конце города.) Холодную воду я носила из соседнего барака, а грела ее на миниатюрной электрической плитке с постоянно перегоравшей спиралькой. Но любителей теплой водички было много, да и плитками обзавелись почти все лагерники. И если включалось несколько плиток, исчезало все барачное электричество. А тут пеленки, купанье ребенка, да мало еще чего нужно, даже в том лагерном “хозяйстве”. И плачущее по ночам дитя, которому, как потом выяснилось, не хватало материнского питания. А за тонкой деревянной стенкой громко ворчащая соседка, уже немолодая женщина, работавшая на лагерной кухне: ей вставать с петухами, а тут – плачущий младенец.

Но была другая, гораздо более серьезная проблема, на фоне которой жалобы на лагерный быт были не очень убедительны. Она заключалась в желании всех “невозвращенцев” вырваться из Европы. Об этом пишет Людмила Оболенская-Флам, русская балтийка, не подлежавшая насильственной репатриации: “И даже не беспросветность была главной причиной стремления людей во что бы то ни стало куда-то эмигрировать, а угроза советской агрессии, страх оказаться застигнутым Третьей мировой войной. Опасения эти были вполне реальны, учитывая, что Сталин очень ловко подмял под себя страны Восточной Европы и пытался проделать то же самое с Грецией. А когда он в 1948 году учинил блокаду Берлина, то казалось – еще немного, и он двинет войска на Западную Германию. Вот почему, спасая себя и семью, некоторым приходилось делать это всякими правдами и неправдами, уезжать не только под вымышленной фамилией, но с подмалеванными профессиональными данными, даже с чужими рентгеновскими снимками легких!” 18

Именно в то время в дипийском лексиконе появилось новое слово: “скрининг”, от английского screen. В словарях это слово, как часто в английском языке, одновременно имя существительное и глагол. Оно имеет множество значений, включая два, подходящие к дипийскому прошлому: “просеивание” и “сортировка”. Именно этим и занялись союзные власти под эгидой ЮНРРА. В лагеря стали постоянно приезжать специальные комиссии по выявлению коллаборантов, установлению права на статус ди-пи, по проверке политической благонадежности... Назначались бесконечные медицинские обследования, дипийцы особенно опасались рентгеновских снимков – а вдруг обнаружат туберкулез, сразу же лишающий возможности эмигрировать.

Нечего и говорить: всех этих “скринингов” страшно боялись, особенно люди, над которыми висела угроза репатриации. Бен Шепард пишет: “Беженцев допрашивали пристрастно, с предубеждением. <...> ЮНРРА нарочно старалась лишить украинских, польских и русских жителей беженских лагерей их статуса ди-пи” 19 . На многих “скринингах” присутствовали и советские представители.

Справедливости ради нужно сказать, что иногда “юнрровцы” закрывали глаза на фантастические автобиографии допрашиваемых дипийцев. В этом им, тоже иногда, помогали сочувствующие переводчики, обыкновенно из первой эмиграции. То было время вынужденного биографического мифотворчества. Возник даже лагерный фольклор, в котором фигурировал некий Иван. Например, пользовался популярностью такой трагикомический рассказ. На “скрининге” недоумевающее официальное лицо спросило Ивана, каким образом он, родившийся и выросший в Венгрии, говорит только по-русски и по-украински? – На что насмерть перепуганный Иван отвечает: “Так я же жил в лесу”. А позже, когда началось расселение дипийцев по всему белому свету, в лагерях пели: “По синим волнам океана / Везут в Аргентину Ивана...”

Из-за этого, иногда просто необходимого, мифотворчества, началось “производство” подложных документов, предъявляемых на “скринингах”. Во многих случаях фальшивки “срабатывали”, и даже “лесные жители” вроде “Ивана”, все-таки могли, наконец, покинуть Европу. Спасительные “документы” чаще всего, за неимением денег, выменивались на американские сигареты и кофейные зерна. Сигареты выдавались во всех дипийских лагерях, а кофейные зерна лишь в некоторых. Оба эти “товара” очень ценились коренными жителями: они за время войны устали курить что попало и пить свой эрзац-бурду вместо настоящего кофе. Поэтому тот, кто не курил и обходился без настоящего кофе, мог иногда быть даже “при деньгах”.

Однако в связи со всей той путаницей с документами иногда возникали перипетии, которые трудно представить возможными в другие времена. Вот, например, еще одна цитата из вышеупомянутой статьи Людмилы Оболенской-Флам: “так, в 1948 году под нашей фамилией, с нашими положительными результатами медицинского обследования, в Америку из Германии уeхала совершенно нам незнакомая семья. А мой отец, опасаясь войны, вместо того чтобы начинать заново всю процедуру с получением бумаг на выезд в США, принял первое попавшееся предложение работы, и мы вместо Америки оказались в Марокко” 20 .

Жизнь в дипийских лагерях еще ждет своего летописца. В ней можно описать многое, и, как часто бывает, трагическое иногда переплеталось со смешным. Но я считаю замечательным явлением дипийскую издательскую деятельность. Считаю ее даже неким чудом, пусть не великим, пусть малым, но все же – чудом. Деятельность эта возникла в 1945 году с изданий всевозможных газеток и бюллетеней. А книги, вернее – книжечки, стали регулярно появляться с 1946 года, то есть в самый разгар насильственной репатриации. Эта деятельность того времени свидетельствует о неистощимой тяге русских людей к культуре, к знанию, к приобщению к чему-то выше обыденной жизни, то есть к стремлению жить “не хлебом единым” в любых условиях и в любое время! Позарез нужны были тогда книги. Но где их взять в разбитой чужой стране, да еще на русском языке? Выход был только один: издавать самим.

Такое неожиданное и, можно сказать, стихийное стремление, снова привело оккупационные власти в некое замешательство. Для них возникла новая проблема, требовавшая осторожности: мало ли чего вздумается печатать этим странным людям? Но они вышли с честью из положения: нашли... цензоров, проверявших тексты, – самое главное – в смысле политической благонадежности. Мне помнятся дипийские книжечки с “юнрровским” цензорским штемпелем, свидетельствующие о том, что иных цензоров мало интересовало все остальное, даже простая грамотность автора “произведения”. А юнрровцы, наверное, были рады, что деньги на это предприятие никто у них не выпрашивал.

Известный зарубежный коллекционер, бывший дипиец Ростислав Полчанинов, еще один свидетель того времени пишет: “Все эти книги, в том числе и произведения русских классиков, за редким исключением, рассматривались нашими ди-пи как временная духовная пища и безжалостно выбрасывались перед отъездом за океан. Это безжалостное отношение к изданиям ди-пи было вызвано тем, что отъезжающие имели право брать ограниченное количество багажа – всего 50 кг на человека...” 21 . Здесь могу с некоторой гордостью сказать, что я была одной из немногих, не выбрасывавших дипийскую издательскую “продукцию”: некоторые книжечки храню в своей библиотеке по сей день.

Издательская деятельность ди-пи почти вся сконцентрировалась в американской зоне, где находилось большинство будущих известных зарубежных литераторов второй эмиграции. В английской зоне было издательство “Копейка”, но оно издало и книг почти на эту же сумму. А в американской зоне активно шла издательская деятельность в Мюнхене, Регенсбурге и Мехенгофе (Моеchenhof). Тиражи дипийских изданий в основном колебались от 50 до 500 экземпляров.

Насколько мне известно, “Конек-горбунок” была первой книгой, изданной в 1945 году типографским способом. (Вначале все издавалось ротаторным способом.) “Горбунка” для лагерных детишек издал Вячеслав Завалишин. О нем Р. Полчанинов пишет, что проживавший в Мюнхене Завалишин издавал книги, не спрашивая разрешения у ЮНРРА. Своему “издательству” он не дал никакого названия. К этому я добавлю, что для Вячеслава Клавдиевича, побывавшего в немецком плену (и бежавшего оттуда!), попавшего и в лапы гестапо, какие-то “юнрровские” постановления были не указ. Да он всегда и везде жил только по-своему.

У меня, кроме завалишинского “Конька-горбунка”, есть несколько дипийских книжечек, на которых указаны только Мюнхен и дата издания, но отсутствует цензорское разрешение ЮНРРЫ. Среди них – первый зарубежный поэтический сборник Ивана Елагина “Ты, мое столетие!”, 1946; его же – “Портрет мадмуазель Таржи”, 1949, первый поэтический сборник Ольги Анстей (о ней будет сказано дальше) “Дверь в стене”, 1949; и библиографический раритет – двенадцатистраничная брошюра “Андрей Рублев” с черно-белой репродукцией рублевской “Троицы Ветхозаветной”. Текст Завалишина. Уверена, что эти издания – дело рук Вячеслава Клавдиевича.

Появлялись тогда и “одноразовые издательства”, опубликовавшие какую-нибудь одну книжечку самого “издателя”. К таким “издательствам” можно, пожалуй, отнести “книжку-малышку” рассказов Александра Перфильева 22 “Когда горит снег”. Она вышла в издательстве “Космос”, Мюнхен, 1946. Сей “Космос” вряд ли имел большую практику в области книгоиздания: в перфильевской книжечке почти половина страниц сброшюрована вверх ногами.

В связи с темой дипийской издательской деятельности недавно у меня возникло знакомство с Филиппом Пенка, аспирантом Гарвардского университета, где он получил первый приз за его коллекцию редких книг (Philip Hoоper Prize, 2009–2010). Эта коллекция состоит из пожелтевших от времени и плохой бумаги дипийских изданий книжечек, неизвестно какими “чудаками” привезенных из послевоенной Европы в Америку. Почему вообще этот молодой человек стал собирать такую “странную” литературу?

Филипп С. Пенка – немецко-чешского происхождения (хотя великолепно говорит по-русски): отец – немец, мать – чешка. Родной язык – немецкий. Но случайно, от какой-то русской эмигрантки, ему досталась коробка со старыми книгами, где были и дипийские издания. Он обратил на них особое внимание, постепенно начал собирать подобные книжечки, заинтересовался также и временем, когда они выходили из печати. На сей день у него собралась довольно солидная коллекция. Пенка написал прекрасное предисловие к своему собранию, профессионально описал каждую книжечку, сделал хорошие репродукции – и получилась серьезная работа, по достоинству оцененная гарвардскими специалистами по коллекционированию редких книг. Свое собрание Филипп Пенка назвал “Тетроrаrу Spiritual Sustenance”: Тhе Print Culture of Russian Displaced Persons in Post-War Germany (1945–1951) (“▒Временная духовная пища’: Печатная культура русских дипийцев в послевоенной Германии (1945–1951)” – начало названия взято из книги Р. Полчанинова “Заметки коллекционера”.)

В коллекции Пенка есть два первых томика миниатюрного четырехтомника стихов Н. Гумилева, вышедшего в Регенсбурге (“Посев”, 1947). Это было первое издание стихов поэта, появившееся после его расстрела. (Через двадцать один год, и снова за рубежом, вышло монументальное издание произведений Гумилева – “Собрание сочинений в 4-х тт.” под редакцией Глеба Струве 23 и Бориса Филиппова.

В машинописном предисловии к своему собранию Филипп Пенка пишет: “Главная цель моей коллекции заключается в том, чтобы отдать должное изобретательной предприимчивости, оптимистическому духу и громадному культурному потенциалу той беженской общины. Непрерывная издательская деятельность перемещенных лиц служит примером их огромного уважения к печатному слову. Это всегда привлекало меня в русской культуре...” (перевод с англ. – мой. – В. С. ) Вот когда и где прозвучала хвала людям, оберегавшим самое дорогое: русскую культуру, без которой они не могли бы остаться русскими.

Удивительно то, что в разгар дипийской издательской деятельности проходили и бесконечные вышеупомянутые “скрининги”, стоившие большой нервотрепки всем дипийцам, но особенно тем, у кого было не все “в порядке” с документами, а это грозило репатриацией.

Да, выбраться в то время из Европы оказалось весьма сложным и длительным процессом. Даже прошедшие все возможные и невозможные “комиссии” сидели в ожидании страны, которая бы их приютила. Какой язык следовало им изучать – английский, испанский, французский? Конечно, большинство хотело попасть не в Южную, а в Северную Америку, поскольку, во-первых, она далека от Европы, а во-вторых, в ней, как известно, “улицы вымощены золотом” и уровень жизни выше нью-йоркского небоскреба. Однако “страна иммигрантов” не спешила навстречу дипийцам с распростертыми объятьями. Америка позже других стран стала постепенно впускать немногих “счастливцев”. Сначала это были люди, которых выписывали частные спонсоры, обеспечивавшие иммигрантам жилище и работу. Нашлись в Америке и частные организации, делавшие то же самое. Помянуть добрым словом нужно протестантскую церковную организациюWorld Church Service, с помощью которой въехало много дипийцев, включая нашу семью: муж, дочка и я. С не менее добрыми чувствами русские дипийцы могут снова вспомнить неутомимую Александру Толстую и ее гигантскую работу в деле помощи всем нам, бывшим перемещенным лицам.

Почему выезд из Европы для многих тянулся так долго, почти пять лет? Кроме других проблем, дело было еще и в том, что большинство стран хотело получить дешевую рабочую силу, то есть крепких молодых и, по возможности, не обремененных семьей холостых мужчин, пригодных для физической работы. Канада, например, указывала не только желательный возраст потенциального иммигранта, но его рост и вес. Большинство молодых мужчин по приезде туда работало на лесоповале. “Капризничала” и Австралия, в основном предпочитавшая фермерских работников. А некоторых дипийцев отправляли там охотиться за змеями: змеиный яд был нужен для фармацевтических фирм. В той ситуации высшее образование являлось только помехой. Я, например, почти уверена, что австралийский консул не дал нашей семье разрешение на въезд в Австралию из-за высшего образования мужа. Однако и в то суровое время нашлись две страны-праведницы: Швеция приняла несколько сотен туберкулезных ди-пи, а Норвегия взяла слепых.

Но постепенно почти все дипийцы, принадлежавшие к первой и второй эмиграции, получили возможность покинуть Европу. Однако много “вторых” эмигрировало с фиктивными биографическими данными в документах, в которых иногда не соответствовали действительности ни места рождения, ни профессии. Встречались совершенно невозможные сочетания профессий: врач-земледелец, инженер-маляр, художник-чернорабочий и прочие несуразности. Такая фантастика часто “срабатывала”, и в результате в США въехало огромное число людей с фальшивыми документами.

Большинство дипийцев плыло в США из Бремерхафена (пригород Бремена) на транспортном военном судне “Генерал Балу” (General Balou). Но первый транспорт с перемещенными лицами покинул берег Европы 21 октября 1948 года на “Генерале Блэк”. Наверное потом этот “генерал”, подал в отставку, может быть, вместе с другими “генералами”: всех их, кажется, заменил знаменитый “Генерал Балу”, на котором благополучно приплывали в нью-йоркскую гавань мои довольно многочисленные друзья-коллеги.

И вот, наконец, Америка. В первое время избежать “черной работы” удалось далеко не всем. Вполне понятно: чужая страна, чужой язык и другие, пусть малые на фоне пережитого, но все же – трудности, не помогавшие быстрой адаптации в незнакомых условиях. Примеров много: поэт Николай Моршен собирал в Калифорнии апельсины, а поэт Владимир Марков собирал лимоны в той же Калифорнии, их коллега на восточном побережье США Иван Елагин мыл посуду и полы в нью-йоркском ресторане, а живописец и эссеист Сергей Голлербах выгуливал собак и работал в саду... Но затем – кто быстрее, кто медленнее – все как-то нашли в Америке свое “место под солнцем”. Безнадежных, “хронических” неудачников среди бывших дипийцев второй волны, насколько мне известно, не было. Притом с этой волной прибыло тогда в новую страну много молодых людей, еще не уставших от жизни, еще полных сил и веры в себя, в свое благополучное будущее. Послевоенная эмиграция, получившая название второй волны, постепенно прочно становилась на ноги. Однако обойтись без серьезной проблемы, грозившей превратиться в настоящую трагедию, “вторым” все равно не удалось.

Гром грянул прямо с ясного неба. Было так: недавний дипиец, поэт Родион Березов 24 , почувствовал угрызения совести за въезд в Америку с подложными документами. Он сообщил американским чиновникам Бюро эмиграции и натурализации, что настоящая его фамилия Акульшин, а не Березов. Чиновники приняли это сообщение довольно сурово и начали процесс высылки из страны весьма подозрительного иностранца – не то Березова, не то Акульшина. Легко понять тревогу тех, кто въехал в США с подобными же бумагами. Неужели снова угроза депортации? В отчаянии Березов обратился за помощью к людям, имевшим здесь солидное общественное положение. Александра Львовна Толстая снова пришла на помощь человеку, попавшему в беду. К ней присоединились редактор “Нового русского слова” Марк Вейнбаум 25 и проф. Григорий Чеботарев 26 . Они собрали массу петиций в защиту Березова, и дело его, позже получившее название “Березовская болезнь”, дошло до вашингтонской сенатской комиссии. Очень помог сенатор Джон Кеннеди, будущий президент США, положительно рассмотреть дело Березова. Он внес в Палату представителей законопроект о легализации иммигрантов, давших о себе неверные биографические сведения с тем, чтобы избежать депортации, грозившей им по Ялтинскому соглашению. После принятия поправки к закону, множество людей получило легальный статус для постоянного проживания в США. Мы все тогда приняли это событие как настоящий американский hарру епd. И после многих лет неуверенности в завтрашнем дне, началась для “вторых” жизнь, которую они уже могли назвать нормальной.

Было ли у второй эмиграции “свое лицо”? Оставит ли она заметный след в какой-нибудь отрасли, имеющей значение в жизни страны, давшей ей приют в тяжелое время прошлого века? Это сложные вопросы. Можно сказать следующее: к сожалению, громких, знаменитых на весь мир имен, в отличие от первой и третьей эмиграции, во второй нет. Нобелевских лауреатов тоже нет и уже, конечно, не будет. Но вторая эмиграция дала ряд замечательных поэтов и прозаиков. Удивительно, что они вообще писали, что некоторые до последнего своего вздоха сохраняли эту, у них неистребимую, волю к творчеству. Писали в бурное время там, в Европе, и в равнодушное – здесь. Они сумели создать настоящую литературу, пусть не столь великую, пусть не эпохальную, как хотелось бы, но все же – настоящую, русскую литературу! В ней есть отклик на свой, самый трагический в европейской истории, двадцатый век (Иван Елагин). Есть жалость к человеку, попавшему в непроходимые дебри военного времени (Леонид Ржевский). Россия за рубежом? Да, и она возникала на их страницах (Борис Филиппов). Рассказы очевидца о советских лагерях (Сергей Максимов). Беллетризированная древняя и современная история (Николай Ульянов)...

Но самый глубокий след “вторых” останется в области американской педагогики. В свое время очень много преподавателей из второй эмиграции заняли кафедры славистики в высших американских учебных заведениях. Они пробудили большой интерес к русской литературе, взрастив целые поколения славистов, обогативших свою жизнь приобщением к русской культуре. Притом у этих “вторых” было, а у немногих, еще “ныне здравствующих”, и по сей день есть неистребимое, упорное стремление сохранить принадлежность к России, стремление не оторваться от родных корней в другой стране, в иной языковой среде.

До сравнительно недавнего времени, о второй эмиграции в России предпочитали молчать. Но время изменилось: стал заметен интерес и ко “вторым”. Как известно, первая эмиграция полностью “вернулась в Россию стихами” 27 , ее творчество уже хорошо известно на родине. Сейчас и творчество второй эмиграции стало понемногу доходить до российского читателя. Жаль только, что много людей, которые ждали этого момента, увы, не дожили до него.

С исторический и политической точки зрения исключительно интересна, информативна книга Павла Поляна “Жертвы двух диктатур: остарбайтеры и военнопленные в Третьем рейхе и их репатриация” 28 . А в области литературы событием можно назвать книгу биографических очерков Майи Бабичевой “Писатели второй волны русской эмиграции” 29 . Жаль, что обе книги вышли малыми тиражами.

Необходимо назвать и имя Владимира Агеносова 30 . Он, можно сказать, первопроходец в процессе возвращения в Россию литературного наследия второй эмиграции. Ценна его монография “Литература Русского Зарубежья” (1998), в которой есть большой раздел, посвященный авторам второй волны. Также при непосредственном участии Агеносова в России выходили книги авторов этой эмиграции. Я хорошо помню радость Николая Моршена, когда впервые в Москве в 2000 году вышло самое полное собрание его стихотворений “Пуще неволи”. Поэт был бесконечно благодарен Владимиру Агеносову за участие в издании этой книги. В одной из своих статей – “Итоги и задачи изучения литературы ди-пи и послевоенной эмиграции” – Агеносов пишет: “...литература ди-пи и второй (послевоенной) волны эмиграции для массового российского читателя по-прежнему terra incognita. Обычно говорится, что она уступает по объему и значимости литературе первой волны. Это так и не так. Конечно, писатели послевоенной эмиграции не обладали столь блестящей эрудицией, как их предшественники. Конечно, их творческие поиски не были столь широки, как у художников первой волны русского рассеяния. Но они видели и знали то, что уже не видели и не знали послереволюционные эмигранты. Открываемый новым поколением эмигрантов художественный мир дополнял и существенно корректировал картину, воссоздаваемую советскими писателями. Наконец, они были талантливы...” 31 .

Да, прав Владимир Агеносов, многие из них были очень талантливы. Притом не потеряли то, что Зинаида Гиппиус назвала “своеструнность”. И в полном отрыве от родины они сумели сохранить самое главное: “великое русское слово”. В заключение даю несколько кратких биографических очерков о моих дорогих друзьях-коллегах, с которыми мне было легче жить “на этой красивой и страшной земле”.

СЕРГЕЙ ГОЛЛЕРБАХ

Из всех художников (в широком смысле), которых мне довелось встретить на моем, уже очень долгом жизненном пути, Сергей Голлербах представляется мне жизнеутверждающей и цельной творческой натурой. Его живопись и проза гармонично вписываются в характер самого автора, не пребывающего в конфликте со своим внутренним и внешним миром. Голлербах неизменно доброжелателен к собратьям по кисти и по перу. На мой вопрос – трагический или радостный у него творческий процесс, он ответил: “Я бы сказал – радостный”.

Сергей Голлербах широко известен как замечательный живописец, эссеист, автор ряда книг по искусству и сборников эссе. Он – член нью-йоркской Национальной академии дизайна и долголетний преподаватель живописи. Его очерки до сих пор публикуются в зарубежной (главным образом в “Новом Журнале”) и российской периодике.

Сергей Львович Голлербах родился 1 ноября 1923 года в Детском (бывшем Царском) Селе. Со стороны отца он происходит из рода обрусевших немцев, а мать была из русской дворянской семьи. Его дядя и крестный отец – известный искусствовед Серебряного века Эрих Федорович Голлербах, автор знаменитой книги о Царском Селе “Город муз”, погиб на Ладожском озере при эвакуации из Ленинграда.

А во время немецкой оккупации Сергей Голлербах был вывезен на принудительные работы в Германию. Затем, избежав насильственной репатриации, остался на Западе. После войны эмигрировал в США, став постоянным жителем Нью-Йорка, города, который до сих пор питает его творческое воображение.

В Америке он, как и многие из нас, бывших дипийцев, начинал с “черной” работы. Но потом он устроился в ателье коммерческого искусства, начал выставлять свою живопись в нью-йоркских галереях, преподавать, стал членом многих художественных обществ, и постепенно его имя приобрело вес: оно стало известным не только в “русском Нью-Йорке”, но и среди американских художников. Притом он известен и как автор многочисленных книжных обложек, стоит вспомнить хотя бы некоторые из них: Ахматова, Мандельштам, Волошин, Одоевцева, Елагин...

Мне кажется, что главное в голлербаховском творчестве заключается в том, как он понимает эстетику. Голлербах говорит, что современное искусство не стремится к выражению идеальной красоты. Поэтому предметом искусства может быть нечто некрасивое и даже уродливое. Важно лишь, как смотрит на свой объект художник и что он о нем думает.

У Голлербаха время, как у большинства “вторых”, включило жизнь в трех странах: Россия, Германия, Америка. Россия детства и отрочества вернулась к художнику на склоне лет. Он часто туда ездит, там проходят с успехом его выставки и там он теперь имеет возможность публиковать свои замечательные очерки. Германия – это война, бомбежки, лагеря, принудительные работы, а затем – художественное образование в Мюнхене, снова прерванное, но не войной, а эмиграцией. И вот Нью-Йорк, улицы которого дали художнику неиссякаемый источник материала, который он претворял в десятки картин, этюдов, рисунков, выполненных в типичной голлербаховской, до какой-то степени в гротескной, манере.

В очерках Сергей Голлербах нередко размышляет о месте художника в современном свободном мире, где свобода творчества, по его словам, непроста. К восьмидесятилетию Сергея Львовича в Петербурге вышел большой том его очерков – “Свет прямой и отраженный” 32 . С изданием этой книги можно считать, что Сергей Львович Голлербах вернулся в Россию не только как живописец, но и как прозаик, ибо большинство его очерков можно отнести к жанру художественной литературы.

ИВАН ЕЛАГИН

Ивана Елагина почти единодушно и справедливо считают первым поэтом второй эмиграции. О нем заговорили сразу же по окончании войны. Он, как и двое его земляков-киевлян – Ольга Анстей и Николай Моршен, – еще живя в Германии, в 1949 году стал печататься в “Новом Журнале”. О нем критики писали чаще, чем о других поэтах второй волны. У него, можно сказать, даже был “широкий читатель”. И, в отличие от большинства бывших “дипийских авторов”, он никогда не издавал сборники стихов на свои средства. Он первым из поэтов второй эмиграции “вернулся в Россию стихами” – свидетельством этого замечательного события является издание в 1998 году елагинского двухтомника 33 .

Иван Венедиктович Матвеев родился 12 декабря 1918 года во Владивостоке. Его отца, поэта-футуриста Венедикта Марта, расстреляли в 1938 году. В том же 1938 году Иван Венедиктович женился на Ольге Анстей, и в 1943 году они навсегда покинули Киев, город, в котором оба долго жили, который очень любили и часто о нем писали. Мать Елагина (этот псевдоним он взял в Германии) Сима Лесохина была еврейкой, что во время жизни Матвеевых в гитлеровской Германии таило в себе реальную опасность. Из Германии, по статусу ди-пи в 1950 году Матвеевы смогли эмигрировать в США. Здесь Иван Венедиктович получил докторскую степень по русской литературе и долгие годы преподавал в американских университетах. Елагин также переводил американских поэтов для “экспортного” журнала “Диалог – США”. И, конечно же, почти до последнего вздоха писал стихи. Подтверждение этому – стихотворение “Гоголь”, написанное им накануне смерти (оно было опубликовано в “Новом русском слове” января 1987 года). А в год смерти поэт прислал мне четверостишие, которое попросил опубликовать во “Встречах” 34 после его смерти. Вот оно 35:

Здесь чудо все: и люди, и земля,

И звездное шуршание мгновений.

И чудом только смерть назвать нельзя –

Нет в мире ничего обыкновенней.

Под авторским “я” Елагина почти всегда подразумевается множественное число. Название раннего сборника “Ты, мое столетие!” (1948) относится не к “моему”, а к “нашему” трагическому столетию, уничтожившему миллионы жизней.

Я родился при шелесте справок, анкет, паспортов,

В громыхании митингов, съездов, авралов и слетов,

Я родился под гулкий обвал мировых катастроф,

Когда сходит со сцены культура, свое отработав...

Снова не “я”, а “мы” родились в то лихое время. Так понимал стихи Елагина его “широкий читатель”. Его, не без некоторого основания, обвиняли в “публицистичности”. Он объяснял это так: “Меня тянет в те комнаты, что выходят окнами на улицу, к людям. Отсюда моя гражданственность, а порою и публицистичность” 36 .

В годы войны Елагин написал много стихотворений, в которых были образы, запоминающиеся на всю жизнь. Например, для тех, кто видел конец войны, совершенно незабываем елагинский “упавший на колени” мост. Его можно воспринять как символ побежденной Германии:

Они молчат – свидетели беды,

И забывают о борьбе и тлене –

И этот танк, торчащий из воды,

И этот мост, упавший на колени.

Мне кажется, что в зарубежной поэзии о трагедии войны никто не сказал так образно и так убедительно, как “публицист” Иван Елагин.

Также Ивана Елагина можно назвать нашим самым “звездным поэтом”. Центральный образ звезд проходит по его лучшим стихотворениям, включая “Звезды” – на тему сталинского террора и войны. Предчувствуя скорый конец, Елагин скажет: “Это за мною пришли мои звезды – пора!” Свою последнюю книгу смертельно больной поэт назвал “Тяжелые звезды” 37 .

Творчество Иван Елагин понимал как благородное и глубокое применение идеи к искусству. У него идея заключалась в осуждении времени, из-за которого он, то есть – мы, потеряли родину.

ОЛЕГ ИЛЬИНСКИЙ

Олег Павлович Ильинский был самым молодым поэтом второй волны русской эмиграции. Он родился 19 мая 1932 года в Москве, на Запад попал с родителями подростком. Здесь он получил образование, здесь очень скоро стал зрелым мастером, занявшим видное место в сложной зарубежной поэтической “иерархии”. Со временем он начал писать и интеллектуальные литературоведческие статьи и рецензии. С 1960 года Ильинский регулярно выпускал поэтические сборники – каждый под скромным названием: “Стихи”. Поэт регулярно печатался в серьезной зарубежной периодике и включен во многие поэтические антологии. Он закончил высшее образование уже в Америке, куда эмигрировал в 1956 году.

Как поэт, Олег Ильинский формировался на Западе. Он прекрасно знал европейскую литературу, искусство и философию и был, можно сказать, единственным среди второй эмиграции “настоящим европейцем”. В его стихах присутствуют аллюзии из живописи, скульптуры и зодчества; городской пейзаж сменяется вдохновенным описанием природы; после античного мира возникает современный Нью-Йорк, который поэт видит по-разному во многих (сверх 50-ти!) своих стихотворениях об этом городе, в котором жил долгие годы. Вот одно из них о весеннем Нью-Йорке:

Сабвейный ветер и ездок,

Скольженье лифтов, лестничные спуски

И на губах – хрустальный холодок

Музея современного искусства.

Вот так бы оскуптуритъ и занять,

Заставить жить в стекле четверостишья

Сережками облепленный асфальт

И голубей, срывающихся с крыши.

Пусть теплое дыханье эстакад

Проносится над зеленью эскизной,

Пусть сквозь листву заглядывает в сад

Серебряный висок сюрреализма 38 .

Это нью-йоркская весна Олега Ильинского. Там, где другие сокрушаются о бедности городской флоры, раздавленной камнями гигантского современного города, этот поэт дает грациозный, легкий рисунок весеннего города. Его весна не подвластна Нью-Йорку. Она сама по себе. И она прекрасна.

У Ильинского особенно обострено зрительное восприятие окружающего. Может быть поэтому он страстно любил путешествовать, любил европейские города, описывая их в стихах не как торопливый турист, а как художник, которому близка культура Европы. Вдохновенный путешественник, он любуется шедеврами живописи, скульптуры, рассматривает образцы старого зодчества где-нибудь в Германии или Франции. Вот строки о готике из стихотворения “Средневековье”: “В прохладных каменных стенах, / Где роспись стен почти без красок, / Мой стих, суровый, как монах, / Простой веревкой опоясан...”

А потом врачи вдруг сказали Олегу Павловичу, что у него рак: метастазы в костном мозге, и операция уже не поможет. Он скончался 9 сентября 2003 года в Нью-Йорке. Его творчество, к сожалению, мало известно в России.

ЛЕОНИД РЖЕВСКИЙ

Леонид Ржевский жил в четырех, в основном взаимоисключающих друг друга, мирах: старая Россия, в которой прошло детство будущего известного зарубежного прозаика Ржевского, Советский Союз – его годы учебы и начало педагогической деятельности, военное время – для него это фронт, лагерь, госпиталь, и, наконец, современный Запад – Европа и Америка. На основании долголетнего знакомства с писателем могу утверждать, что, несмотря на трагизм пережитого, он до конца сохранил доброжелательный, жизнерадостный и общительный характер.

Мягкость – вот общее впечатление от всего облика Ржевского. Был он невысокого роста, хорошо сложен, держался прямо. Лицо круглое, почти без морщин, глаза светлые, высокий лоб. До преклонного возраста выглядел удивительно моложаво. Говорил очень тихим голосом из-за перенесенной горловой чахотки – результат немецкого плена.

Леонид Денисович Суражевский (Ржевский – литературный псевдоним, а затем и фамилия, под которой он жил на Западе) родился 21 августа 1905 года под Ржевом, в имении деда по материнской линии из аристократического испано-французского рода Роберти де ла Церда. По отцовской линии Ржевский из семьи военных. (Его отца назвали Денисом в честь Дениса Давыдова.) Ржевский успел закончить свое образование еще в России. После окончания Московского педагогического института он отслужил в армии и был демобилизован в чине лейтенанта запаса. Затем днем преподавал в Москве, Туле, Орехово-Зуеве, а по ночам работал над диссертацией о языке “Горе от ума”, которую защитил 28 июня 1941 года, получив степень кандидата филологических наук. А через несколько дней он уехал на фронт и в мирное время Россию больше не увидел.

Как же очутился Леонид Ржевский за рубежом? Люди его поколения не эмигрировали в обычном, более позднем порядке: с визами, домочадцами и чемоданами. То было сталинское время, помноженное на войну. У Ржевского произошло так: при переправе его дивизии через Десну он наткнулся на мину и пришел в себя уже в немецком плену, пробыв за колючей проволокой около двух лет. Вышел оттуда почти безнадежно больным: туберкулез обоих легких, горловая чахотка и язва желудка. Его чудом нашла жена Агния Сергеевна Шишкова 39 и буквально вырвала из лап смерти. Ее образ в художественном преломлении не раз встречается в произведениях Ржевского.

“Я вдруг ощутил эту великолепную, ни с чем не сравнимую свободу (разрядка автора. – В. С.) – поступать по собственному хотению, думать, беседовать с совестью, высказываться без какого-нибудь принудительного давления извне...”, – писал он в очерке “Про самого себя” 40 . В основном, все его творчество можно назвать “Беседой с совестью”.

Деятельность Ржевского в эмиграции была разносторонней. Он автор восьми книг художественной прозы и пяти литературоведческих. Посмертно вышел сборник его рассказов “За околицей”, том литературных статей и очерков “К вершинам творческого слова” 41 . Ржевский был редактором журналов “Грани” (1952–1955) и соредактором “Нового Журнала” (1975–1976), также был редактором и составителем ряда альманахов и сборников, включая последнее зарубежное издание стихов Ивана Елагина “Тяжелые звезды”.

По приезде в Америку он читал лекции по литературе в Оклахомском университете, затем занял кафедру славянских литератур в Нью-Йоркском университете и каждое лето преподавал в летней школе Норвичского университета.

Почти в каждом произведении Ржевского этика личности находится в конфликте с этикой общества. Он описывает душевное состояние человека, у которого есть один выход: оправдать или даже одухотворить преступное общество. И в результате тяжкий груз причастности к преступлению герой несет всю свою жизнь. Позже, в литературоведческой статье Ржевский назовет эту причастность “пилатовым грехом”, то есть грехом трусости – не на поле брани, а экзистенциальной, социально-бытовой. Творчество Ржевского, взятое в целом, говорит нам, что жизнь хороша, ужасно лишь время, в котором духовно больные люди, как заразу, распространяют смерть.

Леонид Денисович был истинно московским писателем. Москва в эмиграции стала для него неиссякаемым источником творческой энергии. Она – фон почти всех его произведений. В конце жизни он собрал свои московские повести и рассказы в одну книгу и издал ее под названием “Звездопад” 42 . Авторское посвящение к ней гласит: “Землякам-москвичам моего и новых поколений посвящается эта книга”.

Писатель умер 13 ноября 1985 года в Нью-Йорке от сердечного приступа. Его творчество до сих пор мало известно в России.

БОРИС ФИЛИППОВ

В биографии Бориса Филиппова (наст. фамилия Фелистинский) можно найти нечто общее с другими эмигрантами старшего поколения второй волны, например с Ржевским. У обоих жизнь начиналась в царской России, продолжалась в советской, а затем – Запад: Германия и США.

Он родился еще до революции, 6 августа 1905 года, в Ставрополе Кавказском в семье офицера русской императорской армии. Учился в Московской классической гимназии, среднюю школу окончил в Ставрополе. В 1928 году закончил ленинградский Восточный институт; затем учился в вечернем Институте промышленного строительства. Его неоднократно арестовывали, а в 1936 году сослали на пять лет в Ухто-Печорские лагеря НКВД. Он был освобожден с трехлетним поражением в правах: ни в столицах, ни в больших центрах проживать не мог. Немецкая оккупация застала его в Новгороде. Дальше – обычный путь для большинства людей второй эмиграции: Германия и лагеря ди-пи, а с 1950-го года – США. Здесь Филиппов (этот псевдоним стал его фамилией) обосновался сперва в Нью-Йорке, затем он переехал в пригород Вашингтона Юниверсити-Хилл, где жил долгие годы и где скончался 3 мая 1991 года.

Бориса Андреевича Филиппова можно считать самым разносторонне одаренным литератором второй эмиграции. Был он автором свыше 30 книг беллетристики, стихов, мемуаров, легенд, сказаний, эссе, рецензий, публицистических статей, философских этюдов... Был также и блестящим лектором, любил выступать на конференциях и симпозиумах и преподавал русскую литературу в вашингтонском Американском университете.

Имя Филиппова широко известно в связи с его редакторской деятельностью. Более 60 изданий вышло при его непосредственном участии: редактор (или соредактор с Г. Струве или Е. Жиглевич 43), составитель, автор предисловий и комментариев. Но дело, конечно, не в количестве, хотя и оно удивительно, а в значении работы. Издавались произведения авторов, в то время полностью или совсем не печатавшихся у себя на родине: Гумилев, Волошин, Ахматова, Мандельштам, Клюев, Леонтьев, Розанов... Эту, поистине подвижническую, издательскую деятельность Филиппова я считаю самым достойным продолжением дипийской лагерной издательской эпопеи, которую иные некогда называли донкихотской. О трудности начала этой же деятельности в Америке недавно в “Новом Журнале” появился большой материал 44 .

Проза Бориса Филиппова, в основном, автобиографична. В его повестях и рассказах есть центральный персонаж Андрей, от имени которого автор нередко ведет повествование. Из страшного, но богатейшего жизненного опыта рождались филипповские типы праведников и негодяев, палачей и жертв, неудачников, чудаков, эрудитов, меломанов... И во всем, о чем бы он ни писал, присутствует напряженная мысль, пронизывающая строки жизненными токами. Мне кажется, что художественная проза Филиппова недостаточно оценена критиками. А оригинальность Филиппова-литературоведа, я думаю, заключается в сочетании мысли и эмоции, сложности и простоты, эрудиции и отрицания научного снобизма в любом виде, и в сочетании хорошего вкуса с глубоким знанием не только литературы, но музыки, живописи и зодчества.

Поэтическое наследие Филиппова довольно скромное. Однако он писал всю жизнь, часто перемежая в своих книгах прозу и поэзию. В стихах у него нередко ощущается чувственное, языческое единение с землей и благоговение перед земной жизнью. Земля у него – живая, и пишет он это слово с прописной буквы. Но в древнем граде Пскове Борис Филиппов иконописно, по-церковному воспринимает окружающее: темный скорбный лик у проходящей женщины. А может быть, это лик родной Земли? 45

Плат по брови, темный лик –

убивается Земля родная, –

и отсветом дедовского рая

церкви песнопевческий родник.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Елагин Иван Венедиктович (наст. фамилия Матвеев), род. 1 дек. 1918 г. – поэт, профессор-славист, переводчик. Сын поэта-футуриста Венедикта Марта, расстрелянного в 1938 г. Умер 2 февраля 1987 г. в Питсбурге, Пенсильвания.

2. Голлербах Сергей Львович, род. 1 ноября 1923 г. в Детском (бывшем Царском) Селе – живописец, график, эссеист, педагог. Член нью-йоркской Национальной академии дизайна. Живет в Нью-Йорке.

3. Максимов Сергей Сергеевич (наст. фамилия Пашин, второй псевд. Широков), род. 1 июля 1916 г. в д. Чернопенье Костромской губ.; прозаик, поэт, драматург. Отбывал срок в Печорских лагерях. Умер 12 марта 1967 г. в Лос-Анджелесе.

4. Ульянов Николай Иванович (псевдонимы: Н. Бурназельский, Н. Казаблакнский, Н. Шварц-Омонский), род. 5 января 1904 г. в С.-Петербурге. Историк, прозаик, публицист, профессор-славист. Умер 7 марта 1985 г. в Нью-Хейвене, Коннектикут.

5. Филиппов Борис Андреевич (наст. фамилия Филистинский), род. 6 августа 1905 г. в Ставрополе. Прозаик, поэт, историк русской литературы, публицист, редактор, издатель, профессор-славист. Умер 3 мая 1991 г. в Юниверсити- Хилле, Мэриленд.

6. Марков Владимир Федорович, род. 24 февраля 1920 г. в Петрограде. Поэт, литературный критик, эссеист, профессор-славист. Был тяжело ранен на фронте, попал в плен, с осени 1941 года до конца войны находился в немецких лагерях для военнопленных. Живет в Лос-Анджелесе.

7. Одиноков Владимир Васильевич, род. в 1907 г. в Москве, умер 4 августа 1997 г. в Саутбери, Коннектикут. Живописец, график, театральный художник. Во время войны попал в плен, находился в лагерях для военнопленных до освобождения в 1945 г. Эмигрировал в США. Работал художником-декоратором в нью-йоркской Метрополитен-опера.

10. Оболенская-Флам Людмила Сергеевна (урожд. Чернова), род. 14 июня 1931 г. в Риге. Мемуарист, эссеист, редактор, составитель, радиожурналист. Была долголетним сотрудником радиостанции “Голос Америки”. Живет в Гринбелт, Мэриленд. Представительница второго поколения первой эмиграции.

11. Ульянкина Татьяна Ивановна, историк, автор книги “Дикая историческая полоса”. Москва, РОССПЭН, 2010.

12. Толстой Николай Дмитриевич, род. в 1935 г., глава старшей ветви старинного дворянского рода Толстых-Милославских, кельтолог, специалист по истории насильственной репатриации. Автор книги на эту тему “Жертвы Ялты”, вышедшей впервые по-английски в 1978 г. Книга выдержала несколько изданий в Англии и Америке. На русском впервые опубликована в Париже, YМСА-Ргеss, 1988. Живет в Англии.

13. Пушкарев Борис Сергеевич, род. 22 окт. 1929 г. в Праге. Историк, общественно-политический деятель, градостроитель. Статистика взята из его книги “Две России”. Москва: изд. “Посев”, 2008. Представитель второго поколения первой эмиграции. Живет в Клифсайд Парке (Сliffside Раrк), Нью-Джерси.

14. Раевская-Хьюз Ольга Петровна (урожд. Раевская), литературовед, эссеист, редактор, профессор-славист. Живет в Беркли, Калифорния.

15. Отрывок из мемуарной статьи Раевской-Хьюз “В доме ▒Милосердный Самарянин’” из книги “Судьбы поколения 1920–1930-х годов в эмиграции”. – Москва: “Русский путь”, 2006. С. 143.

16. Толстая Александра Львовна, род. 1 июля 1884 г. в Ясной Поляне, младшая дочь Л. Толстого. Мемуарист, эссеист, публицист, лектор, филантроп, общественный деятель, основатель Толстовского фонда. Умерла в сентябре 1979 г. в Валли Коттедже, Нью-Йорк.

17 Из статьи А. Толстой Тhe Russians DP (Русские ДиПи). Russian Review, Vol. 9. д, N0. 1, Jan. 1950. С. 58.

18. Л. Оболенская-Флам. Из книги “Судьбы поколения 1920–1930-х годов в эмиграции”. – Москва: “Русский путь”, 2006. С.

19. Бен Шепард

20. Из статьи Л. Оболенской-Флам “О дипийском прошлом”. “Новый Журнал”, № 261, 2010. С. 305-19.

21. Полчанинов Ростислав Владимирович, род. 14 янв. 1919 г. Историк, общественный деятель, журналист, коллекционер. Представитель первой волны русской эмиграции. Живет в Нью Хайд-Парке (New Hyde Рагк), Нью-Йорк. Цитата из книги Р. Полчанинова “Заметки коллекционера”. – Лондон, 1988. С. 233.

22. Перфильев Александр Михайлович (псевд.: Александр Ли и Шерри-Бренди), род. в 1895 г. в Чите, умер в 1976 г. в Мюнхене. Георгиевский кавалер, участник Белого движения, во время Второй мировой войны был в казачьих частях генерала Петра Краснова. Поэт, прозаик, композитор-исполнитель эстрадных романсов. Представитель первой эмиграции.

23. Струве Глеб Петрович, род. 9 мая 1988 г. в С.-Петербурге. Поэт, литературный критик, редактор, профессор-славист. Представитель первой эмиграции. Умер 4 июня 1985 г. в Беркли, Калифорния.

24. Березов Родион Михайлович (наст. фамилия Акульшин, второй псевд. Д. Новоселов.), род. 8 апр. 1894 г. в д. Виловатое (Поволжье) 13-м ребенком в крестьянской семье. Поэт, прозаик. Воевал, был в немецких лагерях для военнопленных. Его имя связано с процессом, известным под названием “Березовская болезнь”, закончившимся легализацией бывших дипийцев, въехавших в США с фальшивыми документами, взятыми из-за боязни насильственной репатриации в СССР. Умер 24 июня 1988 г. в Ашфорде, Коннектикут.

25. Вейнбаум Марк Ефимович, род. 20 апреля 1890 г. в Проскурове Подольской губ. Журналист, публицист, общественный деятель. Эмигрировал в США в 1913 г. С 1914 работал в нью-йоркской газете “Новое русское слово”, став затем ее редактором и издателем до смерти 19 марта 1973 г.

26. Чеботарев Григорий Порфирьевич, род. 3 февраля 1899 г. в Павловске Санкт-Петербургской губ. Общественно-политический деятель, инженер-строитель, участник Белого движения. Представитель первой эмиграции. Умер в 1986 г. в Твиннинг-Вилладже, Пенсильвания.

27. Неполная строка стихотворения поэта, прозаика, литературного критика и мемуариста Георгия Владимировича Иванова (29.10.11 – 27.8.1958), ставшая синонимом возвращения творчества зарубежных авторов на родину: “Но я не забыл, что завещано мне / Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами”. Цитируется по антологии “Вернуться в Россию – стихами. 200 поэтов эмиграции”. – Москва: “Республика”, 1995. С. 231. Составитель и автор биографических данных – В. П. Крейд (Крейденков), поэт, прозаик, критик, редактор “Нового Журнала” (1994–2005). Живет в Айова-Сити, шт. Айова.

28. Полян Павел Маркович (псевд. Нерлер), географ, историк, литературовед. Его книга “Жертвы двух диктатур: остарбайтеры и военнопленные в Третьем рейхе и их репатриация” вышла в Москве, изд. “Ваш выбор. ЦИРЗ”, 1996. Тираж – 850 экз.

29. Бабичева Майя Евгеньевна, Автор многих статей о литературе Русского Зарубежья, зав. сектором рекомендательной библиографии РГБ. Автор биобиблиографических очерков “Писатели второй волны русской эмиграции”. – Москва, “Пашков Дом”. 2005. Тираж – 500 экз.

30. Агеносов Владимир Вениаминович – профессор, заслуженный деятель науки РФ, составитель и редактор: ряда антологий и справочников по литературе Русского Зарубежья, автор многочисленных статей и очерков о литераторах второй эмиграции, член РАГ в США.

31. Отрывок из статьи Агеносова “Итоги и задачи изучения литературы ди-пи и послевоенной эмиграции”. Записки РАГ в США. Т. 34, 2006–07. С. 53.

32. Книга “Свет прямой и отраженный. Воспоминания, проза, статьи” – самое полное собрание сочинений С. Голлербаха. Составители и редакторы Е. Голлербах и И. Трофимова. – С.-Петербург: “Инапресс”, 2003. 872 с.

33. Елагин Иван. “Собрание сочинений в двух томах”. Составл. и прим. Евгения Витковского. – Москва: “Согласие”, 1998.

34. “Встречи” – поэтический альманах-ежегодник (Филадельфия), до 1983 г. – “Перекрестки”. С 1983 г. редактор – В. Синкевич. Альманах перестал выходить в 2007 г.

36. Фесенко Татьяна Павловна (урожд. Святенко. 1915–1995), литератор, поэт, мемуарист, библиограф. Приводит сказанные ей эти слова Елагина в своей книге “Сорок шесть лет дружбы с Иваном Елагиным”. – Париж: “Альбатрос”, 1991. С. 123.

37. Последний прижизненный сб. стихов И. Елагина – “Тяжелые звезды”. Сост. и редактор Л. Ржевский. – Тенафлай: “Эрмитаж”, 1986.

38. Стихотворение цитируется по первой публикации – “Новый Журнал”, 1974, № 115. С. 41.

39. Шишкова Агния (Аглая) Сергеевна (в замужестве Ржевская), род. 1 февр. 1923 г. в Рославле. Поэт, профессор-славист. Умерла 26 мая (год) в Нью-Йорке.

40. Очерк Л. Ржевского “Про самого себя” дан предисловием к его книге “За околицей. Рассказы разных лет”, вышедшей посмертно. – Тенафлай: “Эрмитаж”, 1987. С. 28.

41. “К вершинам творческого слова”. Литературоведческие статьи и рецензии. – Нордфилд: Изд. Норвичского ун-та, 1990.

42. “Звездопад. Московские повести”. – Анн Арбор: “Эрмитаж”, 1984.

43. Жиглевич Евгения Владимировна, род. в 1921 г. в Риге. Эссеист, переводчик, редактор, актриса. Представительница первой эмиграции. Живет в Юниверсити-Хилл, Мэриленд.

44. Павел Нерлер. См.: Переписка Б. Филиппова и Г. Струве. “Новый Журнал”, № 258, 2010: “Новый Журнал”, № 260, 2010.

45. Стихотворение Б. Филиппова “Град Святыя Троицы” из его сб. “Влекущие дали дорог”. – Вашингтон (без изд.), 1987. С. 23.

Первая волна русских эмигрантов, покинувших Россию после Октябрьской революции, имеет наиболее трагичную судьбу. Сейчас живет уже четвертое поколение их потомков, которое в значительной степени утратило связи со своей исторической родиной.

Неизвестный материк

Русская эмиграция первой послереволюционной войны, называемая еще белой, – явление эпохальное, не имеющее аналогов в истории не только по своим масштабам, но и по вкладу в мировую культуру. Литература, музыка, балет, живопись, как и многие достижения науки XX века, немыслимы без русских эмигрантов первой волны.

Это был последний эмиграционный исход, когда за рубежом оказались не просто подданные Российской империи, а носители русской идентичности без последующих «советских» примесей. Впоследствии ими был создан и обжит материк, которого нет ни на одной карте мира, – имя ему «Русское зарубежье».

Основное направление белой эмиграции – это страны Западной Европы с центрами в Праге, Берлине, Париже, Софии, Белграде. Значительная часть осела в китайском Харбине – здесь к 1924 году начитывалось до 100 тыс. русских эмигрантов. Как писал архиепископ Нафанаил (Львов), «Харбин был исключительным явлением в то время. Построенный русскими на китайской территории, он оставался типичным русским провинциальным городом в течение ещё 25 лет после революции».

По подсчетам американского Красного Креста, на 1 ноября 1920 года общее количество эмигрантов из России составляло 1 млн. 194 тыс. человек. Лига Наций приводит данные по состоянию на август 1921 года - 1,4 млн. беженцев. Историк Владимир Кабузан число эмигрировавших из России в период с 1918-го по 1924 годы оценивает минимум в 5 млн. человек.

Кратковременная разлука

Эмигранты первой волны не рассчитывали провести в изгнании всю свою жизнь. Они ожидали, что вот-вот советский режим рухнет и они вновь смогут увидеть родину. Подобными настроениями и объясняется их противодействие ассимиляции и намерение ограничить свою жизнь рамками эмигрантской колонии.

Публицист и эмигрант первой воны Сергей Рафальский по этому поводу писал: «Как-то стерлась в зарубежной памяти и та блестящая эпоха, когда эмиграция еще пахла пылью, порохом и кровью донских степей, а ее элита по любому звонку в полночь могла представить на смену "узурпаторам" и полный комплект Совета министров, и необходимый кворум Законодательных палат, и Генеральный штаб, и корпус жандармов, и Сыскное отделение, и Торговую палату, и Священный Синод, и Правительствующий Сенат, не говоря уже о профессуре и представителях искусств, в особенности литературы».

В первой волне эмиграции помимо большого количества культурных элит российского дореволюционного общества была значительная доля военных. По данным Лиги Наций, около четверти всех послереволюционных эмигрантов принадлежали к белым армиям, покинувшим Россию в разное время с разных фронтов.

Европа

На 1926 год в Европе, по данным Службы по делам беженцев Лиги Наций, официально были зарегистрированы 958,5 тысячи русских беженцев. Из них порядка 200 тыс. приняла Франция, около 300 тыс. – Турецкая Республика. В Югославии, Латвии, Чехословакии, Болгарии и Греции приблизительно проживали по 30-40 тыс. эмигрантов.

Первые годы роль перевалочной базы русской эмиграции играл Константинополь, однако со временем его функции перешли другим центрам – Парижу, Берлину, Белграду и Софии. Так, по некоторым данным, в 1921 году русское население Берлина достигало 200 тыс. человек – именно оно в первую очередь пострадало от экономического кризиса, и к 1925 году там остались не более 30 тыс. человек.

На главные роли центров русской эмиграции постепенно выдвигаются Прага и Париж, в частности, последний справедливо считают культурной столицей эмиграции первой волны. Особое место среди парижских эмигрантов играло Донское войсковое объединение, председателем которого был один из лидеров белого движения Венедикт Романов. После прихода в 1933 году к власти в Германии национал-социалистов и особенно во время Второй мировой войны резко увеличился отток русских эмигрантов из Европы в США.

Китай

Накануне революции численность российской диаспоры в Маньчжурии достигала 200 тыс. человек, после начала эмиграции она увеличилась еще на 80 тысяч. На протяжении всего периода Гражданской войны на Дальнем Востоке (1918-1922 годы) в связи с мобилизацией началось активное перемещение русского населения Маньчжурии.

После поражения белого движения эмиграция в Северный Китай резко усилилась. К 1923 году количество русских здесь оценивалось приблизительно в 400 тыс. человек. Из этого числа около 100 тыс. получили советские паспорта, многие из них решили репатриироваться в РСФСР. Свою роль здесь сыграла амнистия, объявленная рядовым участникам белогвардейских соединений.

Период 1920-х годов был отмечен активной реэмиграцией русских из Китая в другие страны. Особенно это затронуло молодежь, направлявшуюся на обучение в университеты США, Южной Америки, Европы и Австралии.

Лица без гражданства

15 декабря 1921 года в РСФСР был принят декрет, согласно которому многие категории бывших подданных Российской империи лишались прав на российское гражданство, в том числе пробывшие за границей беспрерывно свыше 5 лет и не получившие своевременно от советских представительств заграничных паспортов или соответствующих удостоверений.

Так многие российские эмигранты оказались лицами без гражданства. Но их права продолжали защищать прежние российские посольства и консульства по мере признания соответствующими государствами РСФСР, а затем СССР.

Целый ряд вопросов, касающихся российских эмигрантов, можно было решить только на международном уровне. С этой целью Лига Наций приняла решение ввести должность верховного комиссара по делам русских беженцев. Им стал знаменитый норвежский полярный исследователь Фритьоф Нансен. В 1922 году появились специальные «нансеновские» паспорта, которые выдавались русским эмигрантам.

Вплоть до конца XX века в разных странах оставались эмигранты и их дети, жившие с «нансеновскими» паспортами. Так, старейшина русской общины в Тунисе Анастасия Александровна Ширинская-Манштейн получила новый российский паспорт только в 1997 году.

«Я ждала русского гражданства. Советское не хотела. Потом ждала, когда паспорт будет с двуглавым орлом - посольство предлагало с гербом интернационала, я дождалась с орлом. Такая я упрямая старуха», – признавалась Анастасия Александровна.

Судьбы эмиграции

Многие деятели отечественной культуры и науки встретили пролетарскую революцию в расцвете сил. За границей оказались сотни ученых, литераторов, философов, музыкантов, художников, которые могли составить цвет советской нации, но в силу обстоятельств раскрыли свой талант только в эмиграции.

Но подавляющая часть эмигрантов вынуждена была устраиваться шоферами, официантами, мойщиками посуды, подсобными рабочими, музыкантами в маленьких ресторанчиках, тем не менее продолжая считать себя носителями великой русской культуры.

Пути русской эмиграции были различны. Некоторые изначально не прияли советскую власть, другие насильно были высланы за рубеж. Идеологический конфликт, по сути, расколол русскую эмиграцию. Особенно остро это проявилось в годы Второй мировой войны. Часть русской диаспоры считала, что ради борьбы с фашизмом стоило пойти на союз с коммунистами, другая – отказывалась поддерживать оба тоталитарных режима. Но были и те, кто готов был воевать против ненавидимых Советов на стороне фашистов.

Белоэмигранты Ниццы обратились к представителям СССР с петицией:
«Мы глубоко скорбели, что в момент вероломного нападения Германии на нашу Родину были
физически лишены возможности находиться в рядах доблестной Красной Армии. Но мы
помогали нашей Родине работой в подполье». А во Франции, по подсчетам самих эмигрантов, каждый десятый представитель Движения Сопротивления был русскими.

Растворяясь в чужой среде

Первая волна русской эмиграции, пережив пик в первые 10 лет после революции, в 1930-х годах пошла на убыль, а к 1940-м и вовсе сошла на нет. Многие потомки эмигрантов первой волны уже давно забыли о своей прародине, но заложенные когда-то традиции сохранения русской культуры во многом живы и по сей день.

Потомок знатной фамилии граф Андрей Мусин-Пушкин с грустью констатировал: «Эмиграция была обречена на исчезновение или ассимиляцию. Старики умерли, молодые постепенно растворились в местной среде, превращаясь во французов, американцев, немцев, итальянцев... Иногда кажется, от прошлого остались лишь красивые, звучные фамилии и титулы: графы, князья, Нарышкины, Шереметьевы, Романовы, Мусины-Пушкины».

Так, в транзитных пунктах первой волны русской эмиграции уже никого не осталось в живых. Последней была Анастасия Ширинская-Манштейн, которая в 2009 году скончалась в тунисской Бизерте.

Сложной была и ситуация с русским языком, который на рубеже XX и XXI веков в русском зарубежье оказался в неоднозначном положении. Живущая в Финляндии профессор русской литературы Наталья Башмакова – потомок эмигрантов, бежавших из Петербурга в 1918 году, – отмечает, что в некоторых семьях русский язык живет даже в четвертом поколении, в других – умер много десятилетий назад.

«Проблема языков для меня лично горестна, – говорит ученый, – так как эмоционально чувствую лучше русский, но не всегда уверена в употреблении каких-то выражений, шведский сидит во мне глубоко, но, конечно, я сейчас его подзабыла. Эмоционально он мне ближе финского».

В австралийской Аделаиде сегодня живет немало потомков эмигрантов первой волны, которые покинули Россию из-за большевиков. Они до сих пор носят русские фамилии и даже русские имена, но родным языком для них уже является английский. Их родина – Австралия, эмигрантами себя они не считают и мало интересуются Россией.

Больше всего тех, кто имеет русские корни, в настоящее время проживает в Германии – около 3,7 млн. человек, в США – 3 млн., во Франции – 500 тыс., в Аргентине – 300 тыс., в Австралии – 67 тыс. Здесь перемешались несколько волн эмиграции из России. Но, как показали опросы, потомки первой волны эмигрантов в наименьшей степени ощущают связь с родиной своих предков.