Светлана Мазурова «Российская газета» 20.10.2014
Роман Виктюк поставил пьесу о Чернобыле
Режиссер Роман Виктюк представит в Москве премьеру «В начале и в конце времён» — как раз накануне дня своего рождения, 27 октября, на сцене Театра имени Моссовета. А уже первого ноября спектакль покажут в Петербурге, в ДК имени Ленсовета.
Роман Григорьевич, я прочла пьесу Павла Арие «В начале и в конце времен» и удивилась: Виктюк, режиссер спектаклей «Служанки», «Саломея», «Нездешнего сада», вдруг взялся за современную пьесу, очень трагическую — про Чернобыль, деревенских людей, живущих после аварии на АЭС в «зоне отчуждения».
Роман Виктюк: В апреле исполнилось 28 лет со дня катастрофы на Чернобыльской АЭС. Когда стали говорить, что четвертый саркофаг опять начал проявлять активность, угрожать человечеству, Украина попросила мир о помощи, но до сих пор, насколько я знаю, никто не откликнулся. А ведь беда может повториться. Значит, люди, живущие там, в опасности. Поскольку искусство — это все-таки метафора, а не натуралистическое отображение жизни, то, естественно, мы должны были найти форму, которая говорит о той беде и не может не волновать людей неравнодушных.
Я, как сейсмограф, улавливаю крик о помощи, и подумал, что театр не может сегодня не вспомнить о чернобыльцах, которые считают, что это их земля, и поэтому они оттуда никуда не уехали.
Дом в брошенном селе, неподалеку от реки Припять, вокруг — лес и болота. Наше время. Герои пьесы — бабушка, ее дочь и внук — остались в своем доме. Они настолько светлы, в них не угасла любовь друг к другу, к земле, к небу, к Богу. Бабушка, всю жизнь прожившая там, считает, что эта земля не имеет никаких очагов заражения, о которых им говорят, местная природная зелень только помогает, лечит от любой напасти, от лучевой болезни. И ее только радует, что живность — зайчики, курочки — вырастает большой. А все кричат: «Вы себя травите, убиваете!». Дочь говорит ей: «У нас есть правило: дичь, рыбу и грибы мы не ловим, не собираем и не едим». У них мальчик 8 лет. На вид ему 35, тощий, лысый, волосы не растут. Он главный герой для меня в этой структуре. Мозг Вовика не затронут, чист и светел, он не может формулировать мысли так, как хочет, но так произносит их, что это гораздо сильнее слов, которые он знает. В этом есть оптимизм и сила веры в человека, в его назначение. Никакие катаклизмы не могут изменить эту природу, если человек под Богом.
Кто играет мальчика?
Роман Виктюк: Игорь Неведров, мой замечательный ученик, удивительный ребенок. Он играет фантастически! В нем есть внутреннее сияние, это совершенно новое актерское поколение.
Интересно, кому вы дали роль 86-летней бабы Фроси?
Роман Виктюк: Ой, сказал бы, да не скажу. Это сюрприз! Даже для меня…
А где, как вы нашли пьесу, или она нашла вас?
Роман Виктюк: Мне позвонил мэр Львова и сказал, что у него есть пьеса про Чернобыль, она его потрясла: «Я подумал, что это должны ставить только вы!». Мне прислали пьесу, я прочитал и закричал: «Какой талант!» И мы встретились с драматургом. Ему 25 лет, он львовянин (как и я), но живет в Германии.
У вас такая традиция — выпускать премьеру к своему дню рождения? В прошлом году, например, ваш театр играл спектакль «Несравненная»…
Роман Виктюк: Совершенно верно. Я всегда так делаю — несмотря ни на что. Считаю, что это святой день: мама и папа на небесах ждут, чтобы это происходило! Поэтому 27 октября мы играем премьеру на сцене Театра имени Моссовета. И обязательно в свой день рождения привожу премьеру ленинградцам-петербуржцам, и нынче 1 ноября приедем в ДК имени Ленсовета.
Вы нередко восстанавливаете свои прежние постановки. Планируете осуществить вторую редакцию какого-то спектакля?
Роман Виктюк: Конечно! Сейчас мы работаем над «Федрой» по драме Марины Цветаевой. В 1988 году я ставил такой спектакль в Театре на Таганке. Так что к открытию нашего театра в Сокольниках (после реконструкции) будут два новых спектакля — «В начале и в конце времен» и «Федра».
Когда ждать открытия театра?
Роман Виктюк: Я пессимист по знанию и оптимист по вере. Как оптимист скажу — в ноябре.
Ранние годы Романа Виктюка
Роман Григорьевич Виктюк родился в городе Львов, который ранее был частью Польши, а в настоящее время часть Украины. Родители Романа были учителями. Уже в школьные годы Роман проявлял интерес к актёрской деятельности. Вместе с друзьями и одноклассниками он ставил небольшие спектакли.Роман Виктюк про госдуму и кремль с матом (без цензуры)
После окончания школы Роман приехал в Москву, где был принят на актёрский факультет Государственного института театрального искусства. Учился он в мастерской В.А.Орлова и М.Н.Орловой. Его учителями были известные режиссёры Анатолий Васильевич Эфрос и Юрий Александрович Завадский.
Начало карьеры
По окончании в 1956 году ГИТИСа, Виктюк работал актёром в Киевском и Львовском театрах юного зрителя. Был преподавателем в студии при Театре имени И. Франко в Киеве. В Москве был преподавателем Государственного училища циркового и эстрадного искусства.Первой режиссёрской работой Виктюка был спектакль по пьесе Г. Шмелёва «Всё это не так просто», который состоялся на сцене Львовского театра юного зрителя в 1965 году. В том же театре прошёл спектакль по пьесе Л.Е. Устинова «Город без любви» и «Дон Жуан» (Мольера). С 1968 по 1969 годы Роман Виктюк был главным режиссером Калининского театра юного зрителя. С 1970 по 1974 годы был главным режиссёром Русского драматического театра Литвы. С 1977 по 1979 годы - главный режиссер Студенческого театра МГУ.
Из постановок Романа Виктюка 70-х годов можно отметить пьесу «Чёрная комната» П. Шеффера, премьера которой прошла января 1971 года, романтическую драму «Мария Стюарт» Юлиуша Словацкого, пьесу М. Рощина «Валентин и Валентина», спектакль Г. Волчек «Принцесса и Дровосек», пьесу А. Толстого «Любовь - книга золотая». В 80-е Роман Виктюк работал в Русском драматическом театре города Вильнюс. Здесь под его руководством 31 января 1988 года состоялась премьера пьесы Петрушевской «Уроки музыки», а 20 октября 1988 года «Мастера и Маргариты» Булгакова. В том же году в московском театре «Сатирикон» Виктюк поставил самый знаменитый из своих спектаклей - «Служанки» по пьесе Ж. Жене. Спектакль демонстрировался во многих странах и получил хорошие отзывы в театральной прессе. Благодаря ему Виктюк стал самым известным театральным деятелем страны.
Театр Романа Виктюка
В 1991 году режиссером был создан частный Театр Романа Виктюка. В его состав вошли артисты из разных театров, многие из которых ранее работали с режиссёром. Во многих спектаклях принимало участие немало звёзд первой величины.Первым спектаклем, который прошёл в Театре Виктюка был «Мадам Баттерфляй» по пьесе Дэвида Генри Хуана. Позже здесь шли спектакли: «Служанки», Ж. Жене (1991), «Лолита», (по роману В. Набокова) (1992), «Двое на качелях», по пьесе У. Гибсона (1992), «Рогатка» (1993) и «Полонез Огинского Н. Коляды» (1994), «Философия в будуаре», по диалогам де Сада (1996), «Осенние скрипки И. Сургучёва» (1997), «Путаны» Н. Манфреди» (1997), «Саломея» Уайльда (1998), «Заводной апельсин», по роману Бёрджесса (1999), «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова (2001), «Нездешний сад» по пьесе Азата Абдуллина (2004), «Последняя любовь Дон Жуана» Эрика Шмитта (2005), «Кот в сапогах» пьеса Михаила Кузмина (2007), «R&J», по мотивам пьесы Шекспира (2009), «Король-Арлекин» Рудольфа Лотара (2010), «Коварство и любовь» Фридриха Шиллера (2011).
В 1996 году театру Романа Виктюка был присвоен статус государственного. В настоящее время театр располагается в здании бывшего Дома культуры имени Русакова.
За свою жизнь Роман Григорьевич поставил более двухсот спектаклей. Режиссер часто ставит свои спектакли под актеров-звезд. Виктюк является единственным режиссёром иностранного происхождения, награждённым премией Института итальянской драмы в 1997 году за лучшее воплощение современной драматургии. Получил театральную премию «Maratea» Центра европейской драматургии в 1991 году. Обладатель премии «Киевская Пектораль» и СТД Украины «Триумф».
Спектакль «Служанки» Театра Романа Виктюка
В Соединённых Штатах Виктюк был включён в список 50 людей мира оказавших влияние на вторую половину 20-го века. Совместно с Игорем Дюричем и Игорем Подольчаком основал в 1991 году Фондa Мазоха в городе Львов. Является профессором Российской академии театрального искусства ГИТИСа. В 1993 году режиссер Виталий Манский снял о творчестве Романа Григорьевича документальные фильмы "Баттерфляй" и Роман-любовь" В 2006 году Роман Виктюк удостоился звания Народного артиста Украины, в 2009 - Народного артиста России. В 2011 году получил в награду медаль Алтайского края "За заслуги перед обществом" за вклад в развитие культуры и искусства региона. Роман Григорьевич холост, детей не имеет.
В Театре Романа Виктюка состоялась премьера спектакля «Мандельштам». Постановка пьесы американского драматурга Дона Нигро о трагической судьбе великого русского поэта - реквием по всем погибшим творцам. «Известия» встретились с режиссером и поговорили с ним о силе слова, магии искусства, работе с Еленой Образцовой и планах на будущее.
Роман Григорьевич, многие театры решили отметить 100-летие революции, а вы поставили спектакль о Мандельштаме. Почему?
Потому что Мандельштам - представитель революции в искусстве. Он, Даниил Хармс, Александр Введенский были главными революционерами. Эти русские поэты из породы уникальных людей, которая была уничтожена. То, что они писали, что предлагали, было сознательно остановлено. За это их изолировали от искусства. И это преступление. Потому что, когда их не стало, никого не волновало, в чем же была их гениальная идея, прозрение, опережающее время на сто лет. Долгое время Европа думала, что с ее Ионеско, Беккетом она вступила в новую пору, что это - искусство, высота. Но всё, что эти авторы написали, было предопределено гораздо раньше у нас, и никого это не волновало.
- Почему вы думаете, что не волновало?
Я знаю эту улицу в Ленинграде, дом, квартиру, в которой жил Даниил Хармс. Откуда его увели и арестовали. ОГПУ казалось, что всё, что им было нужно, они собрали и вынесли. Но то, что они забрали, - барахло. Через какое-то время в квартиру пришел друг Хармса Яков Друскин. Он был потрясен: ничего не было, а чемодан с рукописями Хармса остался.
Фантастический подвиг совершила жена Мандельштама Надежда. Когда его посадили, она всё, что он написал, - стихи, прозу - заучила наизусть. Его уже не было, а она всё держала в голове. В нашем спектакле эта история про жену Мандельштама есть.
- Вы говорите, что революционером был Мандельштам, а мне кажется, что на сцене революционер вы.
Не только. Я ставил всех драматургов, которые у власти не были в почете.
- Вы это делали намеренно?
Да. Я одним из первых ставил Вампилова. А познакомились мы с ним, когда я работал в Калинине. А позже он приехал в Москву. Хотел, чтобы здесь ставили его пьесы. Мы ходили с ним по театрам, пристраивали их - Саша Вампилов боялся людей больше, чем я. Драматург Михаил Рощин, пьесы которого я ставил, тогда всё улыбался и говорил: «Ну ходи, ходи...»
В Театре Гоголя у нас взяли пьесу «Прошлым летом в Чулимске» и велели прийти через несколько дней. А когда мы пришли, главреж с размаху сунул нам пьесу, да так, что ни я, ни Саша не успели ее поймать. Страницы разлетелись. Мы собирали их, а этот человек, который даже не открывал и не читал пьесу, кричал: «Этой пошлости в этом театре не будет никогда!»
- Но столичный Театр имени Ермоловой все-таки поставил «Старшего сына».
Не при жизни Вампилова. Уже после того как он умер. Потом в театре по кабинетам висели фотографии Саши. «Наш любимый драматург!» А когда я говорил, что мы с Сашей приносили пьесы и их не брали, мне отвечали: «Как? Вы говорите, что приходили? Да вы что!» Ага, приходил. Так же было и с пьесой Петрушевской, которую я пробивал по театрам.
Эфрос мне сказал, что ее пьесу «Уроки музыки» при нашей жизни поставить будет нельзя. А мне только скажи, я тут же завелся. Пришел в университетский театр МГУ и поставил эти «Уроки музыки» с профессорами и студентами. Что скромничать, к зданию было невозможно подойти - толпа зрителей осаждала.
Для меня стало открытием, что у вас более 200 постановок в театрах по всему миру. Такого багажа нет ни у одного режиссера.
Нету. Я об этом не говорю, никто не поверит. Нет ни одного коллеги, кто подобрался бы близко.
- Зачем вам был нужен такой объем работы?
Я понимал, что это мое назначение.
- Не корысти ради?
Боже упаси!
Но при этом ваши родители не видели в вас режиссера. А цыганка и вовсе нагадала, что вы будете дирижером. Вы занялись профессией вопреки близким и предсказаниям?
Семья никогда мне ничего не запрещала. Я поехал поступать в Москву. А родители провожали меня на вокзал и не знали, куда я еду. Когда они увидели табличку «Львов–Москва», сказали: «Мы перепутали поезд». Ведь я должен был ехать в Киев, куда меня брали без экзаменов.
- Так как же мама отпустила вас в Москву? Доверяла?
Это не доверие, она просто наперед знала, как всё будет. Если я решил, то всё. Поэтому никто из родителей никогда не контролировал меня.
- Мама видела ваши спектакли?
Во Львове видела, конечно. Она просто плакала от счастья. Ей очень нравилось, а иначе и быть не могло.
- Больше вы с цыганками дела не имели?
Никогда. Не потому, что не верю, просто они не приходили.
- К экстрасенсам не было соблазна обратиться?
Боже! С ними со всеми я дружил и дружу по сей день.
- Но про себя знать ничего не хотите?
Ничего. Им даже в голову никогда не приходило меня просвещать. Однажды, еще на волне популярности Кашпировского, телевидение решило меня один на один с ним свести. Записывали передачу, на которой он пытался меня «просканировать». Но со мной этот номер не прошел. Кашпировский остановился и сказал: «Всё, больше мы писать не будем. С ним бесполезно».
- Это оттого, что вы сами маг-чародей?
А как же! Режиссер категорически не может быть без магии. Без магии все занимаются материей. А это к искусству не имеет никакого отношения.Материя - это зло.
- Малевич вставал перед Мандельштамом на колени. А вы перед кем-нибудь склоняли голову?
Конечно. Во-первых, перед родителями. А еще перед папой римским. Это было в Италии, где я много лет ставил спектакли. И вот однажды меня привели на аудиенцию к Иоанну Павлу II. Я знаю польский и говорил с ним на его родном языке. Попросил благословения на постановку одной из его пьес.
Когда учился в духовной академии, увлекался литературой. Меня заинтересовала его пьеса «Из жизни Христа». Естественно, в СССР этих пьес никто не печатал. Но во Львове мне удалось раздобыть их. Они были на польском. Но я читал по-польски. И пьесы мне понравились.
И вот, когда представился случай, я называю ему все три его пьесы. Он слушал и внимательно смотрел на меня. У него были такие прозрачные глаза! Они тебя просвечивали моментально, врать, что-то изображать - бессмысленно совершенно. И вдруг он взял мою руку и поцеловал.
- В благодарность за то, что вы заинтересовались его творчеством?
За то, что я его понимаю. Эти пьесы никто не ставил никогда, а я знал их. Он поцеловал мне руку, и какая-то сила меня взяла за плечи и начала опускать на колени... Был еще один человек, перед которым я готов был пасть ниц, - Елена Образцова. Я обожал ее, дружил с ней, ставил для нее. Последняя наша совместная работа - спектакль «Реквием по Радамесу» по пьесе Альдо Николаи в Театре Сатиры. В этой постановке она вышла на сцену вместе с Ольгой Аросевой и Верой Васильевой.
В фойе нашего театра висит портрет Елены Образцовой, а в Большом театре, в котором она прослужила много лет, портрета нет. До сих пор. Как говорит Татьяна Доронина: «Значит, так надо». Ну надо, так надо. Поэтому Елена Васильевна и зазвучала в драматическом спектакле.
- Как же вы уговорили ее на такую авантюру?
Она сама пришла и предложила себя в качестве актрисы. Это было еще в 1999 году в Санкт-Петербурге, где я с театром был на гастролях. Лена приехала на спектакль «Саломея», а после зашла за кулисы и сообщила: «Я ухожу из Большого театра. Сейчас же пишу заявление и выхожу к тебе на работу». На следующий день я пришел к ней, принес пьесу Ренато Мейнарда «Антонио фон Эльба». Мы прочитали ее, и она сказала: «Я твоя!»
Елена Образцова была святым человеком. Она служила искусству. Всего в жизни добивалась только собственным трудом. Ничего не приобретала авантюрами. Интриги ее не волновали. Она была преданным другом. Вот одна история, которая ее характеризует. Лена знала о своей болезни, долго лежала в больнице и собиралась ехать в Германию на лечение. А наш театр закрывался на ремонт и переезжал на временную площадку.
Я приехал к ней и сказал: «Лена, одевайся в белое. Будут камеры, и ты споешь то, что пела в спектакле «Реквием по Радамесу». Не задумываясь, она сказала: «Сейчас буду готова». Она приехала сюда, в Сокольники, где были рабочие, кругом грязь, стройка. Чисто было только на сцене. Елена Васильевна вышла и спела. Так она не пела никогда. Это было ее последнее вокальное выступление.
- Она уехала в Германию, откуда уже не вернулась?
- Да. А за день до смерти она позвонила и сказала: «Всё, мне конец».
- Что вы ей ответили? Не стали приободрять?
Я ничего не мог сказать, потому что знал, что так оно и есть. До этого я мог говорить что-то, шутить с ней, но тут... всё. Она была готова к этому. И даже когда лечилась, никогда не говорила о болезни, не жаловалась. Была сильной.
- Вы часто задумываетесь о смерти?
Как можно об этом не думать? Они все, мои друзья, встречают смерть как переход. Поэтому не ужасаются. И я не буду.
- Вы как-то сказали, что счастье - это переход между двумя несчастьями.
Конечно. Я и сейчас это знаю.
- Получается, на одно счастье приходится два несчастья?
Нет. Одно несчастье впереди, другое сзади.
- Полоса белая, полоса черная?
Не белое и черное - так неправильно. У счастья и несчастья цвета нет. Если бы он был, пожалуй, мы бы знали, как можно подготовиться к этому. От несчастья спастись нельзя. Просто надо знать, что оно есть. И входить в него, как в утренний туман. Он всё равно загадка, тайна.
- За счастье надо бороться?
- Бороться - это значит строить расчет, предавать людей. Задумайтесь, мы каждый день живем в этом.
- Вы много читаете. Сызмальства были такой начитанный?
А как же! Видите, сколько книг?!
- Сейчас книги не читают, всё больше интернет, где информация по верхам.
Конечно, но с такими людьми я не общаюсь. Они мне неинтересны.
- Что надо сделать, чтобы книга стала востребованной?
Я не знаю. Но если бы я был Богом, я бы сделал так, чтобы мамочки читали детям, когда они еще в утробе. Меня мама водила в оперу, пока я не родился. И на «Травиате» я начинал так биться, что ей трижды приходилось уходить со спектакля.
- Видимо, музыка Верди вам нравилась.
Это мой любимый композитор. Когда я был в Милане, пошел на могилу Верди и рассказал ему историю про маму. И пообещал ему, что последним спектаклем моей жизни будет «Травиата». А потом я скажу: «Занавес!»
- Вы хотите сказать, что «Травиата» будет знаком, что уже пора?
Я столько раз в опере работал, и сколько мне предлагали «Травиату» поставить... Но я так и не согласился. Мне занавес закрывать еще рано.
- Это оптимистический взгляд на судьбу?
Нет, просто так меня приучили. Всё.
Театр Виктюка находится в «Доме света», созданном сто лет назад архитектором Мельниковым для рабочих-большевиков. Это, пожалуй, самый известный в Москве памятник советского авангарда. Здание ремонтировалось (с перерывами и пробуксовками) 20 лет. И только два года назад труппа обрела новую сцену, а худрук - новый кабинет.
Заходим. Посредине - тренажер-велосипед и большой офисный стол, за которым Роман Григорьевич распекает сотрудников. Они молчат, ждут, когда Виктюк их отпустит, так что наш приход их, кажется, радует. Мы садимся и тоже ждем - Виктюк всегда слушает трансляцию со сцены и начнет интервью не раньше, чем начнется спектакль. Это сакральное время в его театре - начало спектакля и его конец, когда Роман Григорьевич, непременно в каком-нибудь сногсшибательном дизайнерском пиджаке, выйдет вместе с артистами на финальные поклоны.
- Роман Григорьевич, тренажер ваш?
Мой! Каждый день педали кручу. Сколько хватает терпения. Может, полчаса или больше. Но у меня и так бодрость есть, и без этого велосипеда. Если бы ее не было, что бы я тут делал? Вы же видели, работа тут кипит. Так, ну а вы что, большое интервью от меня ждете? Я как, Ленин, да? Всегда живой?
Абсолютно такой же, как были «до революции», когда этого шикарного кабинета и в помине не было, а я пришла к вам на интервью и сидели мы с вами буквально в подвале среди ремонта и развалин.
Ну, вспомнила. А тут-то уже все сделано по моим пожеланиям. Все в точности, как я хотел. И книжные полки, и стол, и даже этот трехцветный паркет, и балкон - здесь же ничего этого не было. У нас тут теперь вообще красота, начиная со сцены, разумеется. Вы даже не представляете себе, чего мне все это стоило. Начать хоть с того, что тут были забиты кирпичами все окна. Но это же уникальный «Дом света», его категорически нельзя было ослеплять. 20 лет я тут бушевал, чтобы все исправить. Процесс двинулся, когда в мэрию уже пришел Собянин. Я к нему приехал, поговорили, и он сказал: да, да, всё сделаем. Мэр говорит мне, что я оттуда. (Роман Григорьевич указывает пальцем вверх.) Что я нездешний. И что смотрел такой фильм про меня («Нездешний Виктюк». - Ред.). Я за всем сам следил: сколько куда денег идет. На это много здоровья потрачено, конечно, потому и тренажер тут у меня стоит. Но обмануть меня не удалось.
- А что, были попытки?
Ну а как ты думаешь? Ну они же все советские люди, правда? Зачем риторические вопросы задавать. Ты даже себе не представляешь, что тут было. Были и те, кто хотел, чтобы здание досталось им. На меня нападали, пытались убить. Какой-то бандюга караулил меня возле моей квартиры средь бела дня. Я приоткрыл дверь, он стоял за ней, и его удар был нацелен так, что должен был мне мозги вышибить. И - это был полдень - в эту секунду сверкнуло солнце, и его рука дрогнула и смазала мимо. Мне потом сказали, что убийце помешала энергия, которая исходила от меня.
- Его поймали?
Нет. Ой, какая ты наивная, не знаешь, где ты живешь?
- Вот у вас и хочется спросить, на каком свете мы все живем, а то я уже теряюсь.
Так я тоже теряюсь. Только знаю, что мне нужно держать на высоте вот этот театр и сцену.
Безумные девочки
- Роман Григорьевич, сколько лет вашей традиции каждое лето устраивать театральный марафон спектаклей?
Боюсь, что лет 20 уже. Но в этом году в это время был мировой футбол. А это подвох непреодолимый, потому что это был пожар удовольствия. Вся страна была в ажиотаже. Перебить это невозможно, но все равно наш театр с первого же дня марафона переполнен, и я улыбаюсь. Тем более что мы играем спектакли по 20 и по 30 лет. И это не только легендарные наши «Служанки». Ездим с ними по всему миру - и везде переаншлаги. Это что-то. Ты же знаешь, наши спектакли не теряют своей силы. Когда Татьяна Васильевна Доронина играет 30 года в моем спектакле «Старая актриса на роль жены Достоевского», и каждый раз играет как премьеру - это такое поколение, школа, качество, которое мало где сохранилось. Или Ира Мирошниченко играла целых 27 лет в «Татуированной розе» по Уильямсу. Или любимая моя Маргарита Терехова 20 с чем-то лет в «Царской охоте». Играли девочки как безумные и не хотели это бросать. Так что это бацилла такая.
- Бацилла по имени Виктюк?
Да, - хохочет Роман Григорьевич, - теперь я уже спокойно говорю: да. Я бацилла. Не смертоносная, а животворящая. Мы объездили столько стран, и везде есть наши очаги, виктюковские. Клянусь. Знаешь, хочешь верь, хочешь нет, но у меня внутри есть запас от той планетарной энергии, которая оттуда, свыше, из космоса, она движет вообще всем, всё ей подчинено, и она суть творческое начало. Высчитано - и это правда, - что в 1913 году Земля попадала в поле этой энергии - это была творческая подпитка всего и вся на планете. И вот тогда в России был тот культурный взрыв, когда были обэриуты, Серебряный век, Ахматова... И все закончилось с их уходом. Сейчас у нас период, когда творческое начало на нулевой отметке. Слушай, я не шучу. И сейчас счастье наше в том, что ошметки той энергии, они еще в каких-то индивидуальностях живут вспышками озарения. Хочешь посмотреть, как это бывает? Приходи на «Нездешний сад» про Рудольфа Нуреева. Мы каждый раз его играем как премьеру, клянусь.
- Спасибо, я обожаю этот ваш спектакль. Вы же были знакомы с Нуреевым?
Да. Энергия «Нездешнего сада» родилась, когда я с ним встречался. Я ставил «Учителя танцев» для него с Наташей Макаровой - мы договорились, что он будет играть Учителя. Но Рудольф был уже болен. Он с лондонской труппой молодых ребят поставил тогда «Шинель» и играл это в Италии. И я туда приехал, на этот спектакль. Он был уже не в форме, и это было очевидно. И зал возмущенно кричал: «Это не Нуреев, это не Нуреев, нас тут обманывают! Это не он, верните деньги!» Невозможно представить всю его горечь. Когда я пришел за кулисы после окончания, там был пустой коридор. Обычно это толпа, ор, возгласы «гениально!» А тут никого! Я постучал, он без паузы сказал: «Входи». Он знал, что это я. И уходя, я ему сказал: «Обязательно - даю тебе слово! - я поставлю о тебе спектакль». Обычно, когда ему обещали вот такое, он в силу своей энергетической язвительности говорил: «О, да-да-да, ха-ха-ха!» А тут он на меня так посмотрел, с такой надеждой! И всё. В десятую годовщину его смерти мы в Театре Моссовета сыграли премьеру. Прием был такой, что, когда зал затих, я сказал: поверьте, он здесь, с нами, он благодарит. И это правда.
Нездешние
- А вы смотрели балет «Нуреев», поставленный Серебренниковым в Большом театре?
Да. Это никакого отношения не имеет к Нурееву, он был совсем не таким, и вообще, танцевать Нуреева нельзя. Его можно только играть и попытаться передать его гениальность. А эта тема о человеке, который занимался только собственным благополучием и его квартиры были набиты антиквариатом? Набиты - это да, но нет. Потому что это было только лишь реализацией мечты его нищего детства. Он среди всего этого был ребенок, который тешится роскошью, как игрушками. Для него это не было богатствами в миллионы долларов, это неправда, и я это утверждаю - потому что я видел его в этом качестве. Это совсем другое, понимаешь?
Но у Серебренникова тема аукциона вещей Нуреева совсем не выпячена, это лишь оформление сюжета, зато какой в балете финал! Я плакала.
Не спорь, что ты можешь знать о финале! У нас в спектакле есть подлинная съемка, когда глава Франции благодарит и целует Нуреева. И Рудольф уже знал, что это финал. Но как он смотрит в этот момент на своего визави!
В его глазах такой свет. Это ребенок, который знает, что он вернется на землю. И я, кстати, помню тот день, когда в Большом был выпускной спектакль ленинградского училища - Рудольф тогда пошел в подвал театра и на куске фанеры написал: «Я вернусь». Он был не из этой среды, он был нездешний.
- Как и вы, Роман Григорьевич.
А вот это ты обязательно оставь в интервью! - хохочет довольный Роман Григорьевич.
- Как скажете. Вы еще и знатный тролль.
Тролль, говоришь? Нет, ты не понимаешь. Есть нечто совершенно другое на свете - другая энергия, неописуемый, непостижимый свет, совершенные души, другие взаимоотношения, другие тексты общения. Это семья, которая собирается для служения истине. Настоящее искусство - это религиозное начало. Это не идейно-воспитательное, практическое, деньгами и званиями оправдываемое бла-бла-бла. Это все че-пу-ха! Театр был создан как нездешний сад и много веков эту ценность служения истине сохранял. Потом, в один «прекрасный» день, это было остановлено - практицизм и воспитательно-идейная структура победили. И не нужны стали ни Мейерхольд, ни Евреинов, ни Таиров - то есть все те, кого и отправили сразу подальше.
Ясно. К театру сейчас другой подход. А вы, человек, который целиком и полностью про любовь, как-то меняете свою художественную политику в театре?
Нет! И нет! Кроме любви, ничто не важно. У нас есть спектакль «Мандельштам» - там все о любви: о том, как выжить, несмотря на уничтожение. Выжить и не потерять себя. Ты скажешь, что это неактуально? Или «Федра» - там есть и сама Цветаева, и то, что она оставила нам, ненавидя происходящее и понимая, что так, как она жила - это единственный способ выжить. В первой версии спектакля играла великая Алла Демидова, еще на Таганке. И теперь мы его играем на этой сцене, потому что все великие души должны быть рядом.
- А последние ваши премьеры - о чем они?
Одна из новых постановок - «Крылья из пепла». Это по Джону Форду, он выдающийся современник Шекспира. Все это - о запретной любви, о мечте. А скоро у нас будет еще одна работа - «Мелкий бес» Сологуба. Я его ставил уже два раза, но это было давно. А сейчас я думаю, что Сологуб ясно предвидел сегодняшний день, и поэтому это сегодня самая современная пьеса. Мелкий бес. Он царствует, летает, поет, скачет, ненавидит - и губит себя. Я уже нашел к спектаклю прекрасную музыку.
«Де вiн це украл?»
- Роман Григорьевич, можете сказать, что за кольцо у вас на пальце?
Это подарок Версаче, я его не снимаю, это мой талисман, и он не подводил меня ни-ког-да. А на дверях моего кабинета голова Медузы с виллы Версаче в Америке. А еще вот, кусочек луны. (Роман Григорьевич показывает на свой медальон причудливой формы, висящий на шнурке на шее.) Этот медальон сделала одна из великих ювелиров Италии Донна Луна. Она моя поклонница. Вот она мне это подарила. Это мое вдохновенье, и я его тоже категорически не снимаю.
- Роман Григорьевич...
Тише! Я сумасшедший, да, я в это верю.
Я-то думаю, что вы хитрец, сумасшедше талантливый, но уж точно не сумасшедший. Хочу вас спросить, что происходит с российским театром. Еще недавно был взлет и расцвет. А что сейчас?
Вся Земля проходит тот период - нулевой, - когда энергия на спаде. Когда мы снова попадем в движение той космической черной энергии, о которой я говорил чуть раньше, будет прекрасная новая вспышка. Насколько долог этот период спада - никто не знает. Но абсолютного конца не может быть, и поэтому не надо себя так настраивать. Ну а если уж вспышка тебя зацепила, то не надо ее в себе гасить. Не поддаваться ни на какие посулы и соблазны польстить, обслужить, угодить, получить звание. Просить счастья мне не надо - у меня все есть. Я много о чем шучу, но здесь я серьезен: никуда не ходил, ничего не просил. И итальянское звание не просил. (В 1997 году Виктюк стал первым и пока единственным режиссером-иностранцем, получившим премию Института итальянской драмы. - Ред.) Все это не имеет значения. А вот то, что есть талантливые дети, которые тебя не предают, несмотря ни на какие посулы, - вот это мой смысл.
- Однажды я слышала, как вы на репетиции на «талантливых детей» орете.
Да. Ору. Но только когда они виноваты. И они это знают. Я и на себя ору - когда я виноват, я всегда признаю. Да, я при них могу сказать: «Нет, это говно», «Надо это почистить, подправить, я пойду поработаю, и мы по-другому сделаем».
Никогда. Нет, я их слушаю, конечно. Но они не дают никогда никаких советов. Они или радуются, или плачут - от счастья. И не хохочи тут мне - никакого другого состояния в театре не должно быть. Театр - это детский сад. И это радостное дело. Когда люди служат одной вселенской идее - то это чистая радость. Потому что они тогда слышат в себе тот смысл, который изначально заложен в человеке.
- А они у вас нормально зарабатывают? Или для денег в сериалах снимаются?
Боже упаси. Потому что это гибель. А радость, которую ты получаешь от энергии зрительного зала, она восполняет все деньги.
- А сколько вы зарабатываете, простите за бестактный вопрос?
Много! Я же много ставил за границей, к тому же меня приучили к деньгам относиться бережно. Когда я снял первый фильм, двухсерийный, то получил по тем временам большие деньги. Я сложил их в чемодан и поехал с ним во Львов. Собрал всех родственников - и маленьких, и больших - в квартире. Хорошо помню эту квартиру, и паркетный пол, и что солнце светило. Они все сели, и я открыл чемодан. А он битком набит - я же нарочно, ради эффекта, поменял всю сумму на мелкие по пять рублей, и это была целая куча. И вот я выбрасываю их, выбрасываю - чемодан уже пустой, и весь паркет в деньгах. Пауза. И тут мама так спокойно говорит: «Де вiн це украл?» Причем не в осуждении, а в изумлении. Я им оставил все эти деньги - и думаешь, они их сразу потратили? Нет. Помаленечку-помаленечку в течение многих лет расходовали. Вот такое отношение к деньгам. Это другая система ценностей. Вон висит фотография моих родителей - посмотри. Это сразу видно по их лицам.
- Вы людей по лицам распознаете?
Сразу. Мне даже не надо и на лицо смотреть, я по энергии, которая исходит, все моментально понимаю про человека. Я и тебя вижу - такая же хулиганка, как я.
- От вас это чрезвычайно приятно слышать! А вы страну нашу видите? Что с ней происходит и что будет?
Я что, пророк? Я только знаю точно, что нам нужно жить рядом с теми людьми, которые так же любят тебя, как ты их.
Материал вышел в издании «Собеседник» №28-2018.
– Роман Григорьевич, вы, конечно, помните, как в советское время чиновники закрывали ваши спектакли. Но то же происходит и в наши дни: в начале февраля ректор Белгородского института культуры и искусства запретил ставить на студенческой сцене Гришковца и Вырыпаева. Причем в современной России это не единичный случай. Получается, что цензура возвращается? Или это лучше назвать конъюнктурой?
– Конечно. А разве вы не видите, как нарастает желание власти поглотить культуру?! Оно нарастает как снежный ком, который несется с ураганной скоростью. Поэтому я решил поставить спектакль, в котором тема Власти и Творца была бы актуальной. И я вспомнил о Рудольфе Лотаре, который в начале ХХ века написал пьесу «Король-Арлекин», но ее запретили по всей Европе. Потому что Лотар с болью прокричал, что Творец и Власть – это две совершенно разные структуры. И не может быть проникновения одного в другое. Эту пьесу великий Таиров поставил до революции в Камерном театре. Но ее и здесь запретили. После революции он опять ее поставил. И опять ему посоветовали, чтобы пьеса в Москве не шла. Она была запрещена везде. Мало того, я обратился в Театр Пушкина (бывший Камерный театр. – «НИ»), хотел найти в литературной части таировский экземпляр, но мне и вовсе сказали, что такая пьеса никогда не ставилась на этой сцене. Тогда я поехал в Петербург, где в Театральной библиотеке раздобыл пять экземпляров, изъятых цензурой. Из них я и составил тот вариант пьесы, который, как мне кажется, ближе к Таирову и к Камерному театру. И вот скоро полгода, как мы играем этот спектакль.
– А не было опасений, что вас обвинят в излишне смелых суждениях о власти?
– Я не только опасался, но и был уверен, что найдутся люди, которые знают, как и за что эту пьесу запрещали при советской власти. Там ведь такие мощные ассоциации, что она актуальна в любую эпоху. Но, к счастью, произошло так, что мы спокойно играем. Принимают замечательно, и артисты довольны. А я рад, что стал первым в данной ситуации (еще до белгородской истории), кто обратился к теме Власти и Творца. Кстати, я знаю многих режиссеров, которые боятся высказываться на подобные темы. Но в этом страхе тоже заключается конъюнктура. Причем ведь конъюнктура на пустом месте не рождается. Ее черты были видны и в предыдущие годы. Вспомните, какие горячие дискуссии разгорелись, когда в Большом театре поставили оперу Десятникова «Дети Розенталя».
– Вы, кажется, защищали эту постановку…
– Я имел смелость встать на защиту, поскольку видел, как депутаты уходили из зала после первого действия, а разговаривали так, как будто они посмотрели весь спектакль. Их даже не интересовало, что же там во второй части. И я помчался на телевидение – в передачу, где сидела масса людей, которая тоже не видела эту оперу. Но они все дружно говорили о том, что это мерзотина, что это недопустимо, что это издевательство. Хотя не видели ни-че-го. Я попросил показать фрагмент из второго действия и спросил у них: «В чем здесь крамола? И в чем здесь ваш вкус и ваша идеология втаптываются в грязь?» Когда они увидели – они замолчали. На этом дискуссия закончилась. Но я попытался им сказать, что в искусстве врать нельзя. И любой режиссер через свое сценическое произведение должен смело говорить все, что думает об этой стране и о нас с вами. Но режиссеры боятся этого: Творец приходит к Власти, понимая, что он не уважает Власть и что он иронизирует над ней. Власть тоже понимает, что Творец пришел попросить денег. И оба делают вид, что обожают друг друга. Те улыбаются и эти улыбаются. Две фальшивые мимики – это и есть сегодняшнее взаимоотношение Власти и Творца... Недавно нас приглашали в Думу и объяснили, что государство не может заниматься субсидией театра в тех объемах, в которых делает это сейчас. Теперь большинство театров должны будут самостоятельно зарабатывать деньги, не рассчитывая на полную поддержку государства. И на мой взгляд, это смертельно, потому что является сознательным убийством театра. Ведь ни один театр не способен сам по себе существовать.
– При этом в вашем театре ситуация еще сложнее, поскольку лет на десять затянулась реконструкция и, судя по холоду в вашем кабинете, завершится она не скоро…
– Она затянулась, потому что, уходя, Лужков подписал все бумаги и выделил деньги. И мы уже с радостью его благодарили, но пришел новый человек, и пока все остановилось. Но мы ждем. Я даже обращался к нему с экрана телевизора – рассказал о проблемах нашего театра, потому что десять лет мы согреваем эти стены своим здоровьем. И все равно репетируем и ездим по миру с гастролями, а в Москве арендуем площадки, чтобы показать спектакли. Это подвиг, потому что аренда чудовищно дорогая. Недавно были на гастролях в США. Как восторженно нас принимали! Но когда я сказал им, что в России у нас уже десять лет идет ремонт, мне не поверили. Ничего подобного в Америке и близко быть не может.
Лучшие дня
– Пока у нас бьются с модернизацией, Жванецкий правильно сказал: какие могут быть нанотехнологии, когда наука США давно опередила Россию. Пусть Америка остановится лет на десять – мы хотя бы догоним…
– Театральное образование в таком же трагическом состоянии. Потому что российская театральная школа готовит артистов для «Горя от ума» и крайне мало учитывает сценический опыт второй половины ХХ века. И я с этим борюсь, будучи профессором ГИТИСа, но я ведь могу только на своем курсе это реализовать. Потому что без Хармса, Ионеско, Беккета, Камю, Сартра, Жана Жене и многих других в современной культуре делать нечего. Поэтому в России не может быть мюзикла, поскольку мюзикл требует совершенно другого мировоззрения. И свободы!
– Свобода как раз есть…
– Свободы нет, потому что она появится только тогда, когда у каждого артиста будет колоссальный багаж культуры. Когда артист будет владеть всеми системами, начиная с биомеханики Мейерхольда, а не только системой Станиславского. Например, мои артисты сейчас в репетиционном зале занимаются мистическими структурами. Без этого они не смогут играть в современном спектакле. И нужно забыть о делении на вахтанговскую, щепкинскую, мхатовскую и прочие школы. Давно уже все перемешалось.
– Погодите, но вы ведь сами знаете, как на репетициях вашего спектакля «Сон Гафта» Филиппенко и Гафт до хрипоты спорили, какая школа выше – вахтанговская или Школа-студия МХАТ…
– Ну это они шутили. Будьте уверены: играют они в одном стиле. И в Интернете есть потрясающие отзывы людей, которые посмотрели этот спектакль. Кстати, когда мы его репетировали, по телевидению шел громкий опрос «Имя России», где лидировал Сталин, а у нас спектакль на антисталинскую тему. И мы в спектакле лопотали одно об этом тиране, а включали телевизор – и слышали совершенно другое. Мы слышали, что этот убийца, оказывается, модернизировал Россию, поднял науку, сельское хозяйство и прочее. Но никто не хотел вспоминать, сколько миллионов жизней он погубил. Я помню, как академик в одной из программ сказал, что это беда, если страна до сих пор ничего не поняла и называет Сталина своим кумиром.
– Почему так происходит?
– Очень просто: Моисей 40 лет водил по пустыне евреев, хотя, если посмотреть по карте, это расстояние можно за неделю преодолеть. И сразу вопрос: зачем он так долго блуждал с ними в песках? А просто те поколения, которые жили в рабстве, должны были исчезнуть, чтобы не осталось памяти о былых страданиях. То же самое и со Сталиным – пока эта память о советской власти жива, ничего хорошего быть не может. Союз рухнул в 1991 году, значит, с 2031 года можно пытаться начинать на освобожденной памяти строить новое сознание.
– Кстати, а как сегодня принимают «Сон Гафта»? Спорит публика с вашим «антисталинизмом»?
– Нет. Сегодня публика, которая ходит в театр, очень отличается от той, которая смотрит телевизор и голосует за Сталина. А лет двадцать назад было иначе. Когда я поставил в Театре Вахтангова пьесу английского драматурга Паунелла «Уроки мастера», где были Сталин, Шостакович, Прокофьев и Жданов, в зале творилось что-то невообразимое. Ульянов играл Сталина. И конечно, играл так, как не играл всех советских полководцев. Он правду о тиране давал в той дозе, которая была возможна. И в конце спектакля старухи выстраивались перед сценой и кричали: «Позор! Позор! Позор! Отдайте нам нашего Сталина!» И Ульянов на поклонах прятался за моей спиной: «Роман Григорьевич, я их боюсь». Я говорю: «Вы же их сами и создали». Вот тогда была такая реакция. Сейчас, к счастью, этого нет. А первое мое «впечатление» от сталинского режима было таким: когда я учился в 10-м классе, в кабинет ввалились гэбисты и назвали фамилии некоторых моих одноклассников. Ребята собрали вещи, и больше мы никогда их не видели. Это было во Львове – я учился в школе, которая стояла впритык к тюрьме. И с верхнего этажа был виден тюремный двор, откуда вывозили в Сибирь «изменников родины». Какие там были проклятья! Таких криков по поводу власти я не слышал больше никогда.
– А как же вы выживали при таком режиме, ведь вам наверняка приходилось участвовать во всех комсомольских мероприятиях?
– Ну здесь во многом помогло домашнее воспитание. Например, когда нужно было возлагать цветы к сталинскому монументу в парке, я забинтовал руки, капнул красной краски и пришел в школу, как будто у меня раны на руках. Учительница очень переживала, но не из-за ран, а из-за того, что не смогу принять участия в этом ритуальном действе.
– А позже вам ведь приходилось ставить «датские» спектакли – к годовщине, скажем, Октябрьской революции? Ведь любой советский режиссер без этого немыслим…
– И здесь я хитрил, как умел. Например, было 100 лет со дня рождения Ленина. Я работал в тверском театре, и вдруг на обкоме партии объявляют, что театр должен поставить спектакль к этой славной дате. Я вышел на трибуну и сказал, что в Музее Ленина обнаружил письма Клары Цеткин к Надежде Крупской, в которых Цеткин пишет, что Ленин мечтал, если в России будет наша власть, то молодежь должна увидеть на сцене пьесу Шиллера «Ковале унд Либе». Коммунисты не понимали, какая ковале и какая либе, но когда я перевел: «Коварство и любовь», то первый секретарь Корытков сказал: «У, б…дь, без бумажки говорит и как». В общем, пьесу утвердили к постановке. Прошло немного времени, и в Россию приехал Мастроянни (снимался в «Подсолнухах»). Кто его привел на спектакль, я не знаю, но он кричал, что это Европа, что здесь не медведи, не снега, а есть настоящее искусство. И попросил встречи с режиссером. Я приехал – иду ему навстречу, как он издалека кричит: «Дженио!» Я говорю: «Я не Дженио, я Роман». Он опять: «Дженио, Дженио!» (то есть «гений» по-итальянски). Тогда я попросил его написать отзыв о постановке. И он написал фантастический текст. Конечно, в тот же день это попало в КГБ, и там сказали, что если капиталисту спектакль нравится – значит, в постановке есть «неконтролируемые ассоциации». «Коварство и любовь» сняли из репертуара, а я уехал из Твери... Прошли годы, я работал в разных театрах и, наконец, устроился главным режиссером в Вильнюсе. Первым делом хотел поставить «Месяц в деревне». Но артист, который должен был играть Ракитина, мне не нравился. Тогда я сказал руководству: «А мы можем позвать Мастроянни» Они закричали: «Что вы, у нас нет столько денег, он нас разорит». Я говорю: «Давайте мы соберем пресс-конференцию». Собрали. И я сказал, что если бы не Мастроянни то меня бы в свое время не уволили из тверского театра, а из-за него моя жизнь сложилась иначе. Журналисты это напечатали, и газета попала к нему в руки. И вдруг он позвонил в театр: «Спросите у Романа, чем я могу искупить свою вину». Я передал: «Скажите, чтобы он бесплатно согласился сыграть». И он согласился. Но это был 1996 год – спустя несколько месяцев Мастроянни умер...